ЭТО БОЛЬШЕ НЕ ТА
Это больше не
та
постепенно с тобой
часу на дно уходившая
тяжесть. Это
другая.
Это вес, приносящий назад пустоту,
спут-
ницу твою.
Он, как ты, безымянен. Быть может,
вы оба одно. Быть может,
и ты однажды меня назовешь
вот так.
КОРОНА
Осень губами с ладони берёт сухой лист: я ей друг.
Мы время вылущиваем из ореха и учим ходить —
оно возвращается в скорлупу.
В зеркале воскресенье,
во сне — спится,
с истиной на устах.
Глаза опускаю на лоно любимой:
мы глядим друг на друга,
мы тёмные речи ведём,
мы любим друг друга, как память и маковый цвет,
мы спим, как в ракушках вино,
как море в струе лунной крови.
Мы в окне прижавшись друг к другу стоим — прохожие смотрят на нас —
час пробил: пора всем узнать!
Час пробил, пора камню раскрыться цветком,
пора сердцу забиться в тревоге.
Час пробил — бить часам.
Час пробил.
ОЖОГ
Мы больше не спали, мы лежали в часовом механизме тоски,
и стрелки сгибали, как прутья,
и они отлетали назад и время хлестали до крови,
и ты говорила густеющими сумерками,
и я сказал двенадцать раз ты ночи твоих слов,
и она разверзлась и осталась раскрытой,
и глаз один я вложил в лоно ночи, а другой вплел в твои волосы,
и запальным шнуром свил между ними вскрытые вены -
и юная молния подплыла.
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ
Когда и для тебя ночи начинаются утром,
со стен катятся наши сияющие глаза - звенящие орехи,
потом ты играешь с ними, потом через окно обрушивается волна,
наше общее кораблекрушение, пол стеклянеет, и
мы тогда видим сквозь него
другую, пустую комнату под нашей,
ты украшаешь ее своими орехами, я же вешаю на окно, как занавесь, твои волосы;
потом наконец приходит кто-то, нашелся жилец,
и мы возвращаемся наверх, чтобы утонуть дома.
***
Рука полна временем, так ты приходила ко мне - я говорил:
Твои волосы не каштановые.
Оттого ты подняла их легко на весы страданий, там они были тяжелее, чем я...
Они приплывают к тебе на кораблях и грузят твои волосы, они выставляют их на ярмарках желания -
Ты улыбаешься мне из глуби, я плачусь тебе из чаши весов, что остается легка.
Я плачу: Твои волосы не каштановые, они предлагают воду морскую и ты отдаешь им локоны...
Ты шепчешь: Они весь мир уже полнят мною, а я остаюсь для тебя ложбиной в сердце!
Ты говоришь: Возьми себе листву лет - время тебе приходить и меня целовать!
Листва лет каштанового цвета, а твои волосы - нет.
Я ЗНАЮ
И ты, даже ты -
окуклена.
Как все баюканное ночью.
Этот трепет, крыл кружение:
Я не вижу - я слышу его.
И ты,
как все отринутое днем:
окуклена.
И глаза, что ищут тебя,
и мой глаз меж ними.
Взгляд:
еще одна нить, что обвивает тебя.
Этот поздний, поздний свет.
Я знаю: те нити блещут.
К ТВОЕМУ ГЛАЗУ ПРИВИТ
К твоему глазу привит
побег, указывающий путь лесам:
братствуя с любым твоим взглядом,
набухает он почкой,
черной почкой.
По всей ширине неба простерлось веко этой весны.
По всей ширине века тянется небо,
и внизу, под укрытием почки,
идет за плугом Предвечный,
идет Господь.
Слушай, как лемех скрипит,
как он скрежещет, врезаясь
в отверделую, светлую,
незапамятную слезу.
***
Немые запахи осени. Астра, без
надлома, прошла
между родиной и бездной сквозь
твою память.
Чужая потерянность, став
фигурой, была рядом, и ты
почти
жил.
***
Не на моих губах ищи твой рот,
не у ворот – пришельца,
не в глазах – слезы.
Семью ночами выше сойдется красный с красным
семью сердцами глубже стучит рука в ворота
на семь роз позднее плещется колодец.
В ЕГИПТЕ
Ты должен в глаза чужестранке сказать: Ты вода. Будь
водой.
Ты должен ту, которую знаешь в воде, в глазах
чужестранки искать.
Ты должен ее вызывать из воды: Руфь! Ноэминь! Мириам!
Ты должен украсить ее, когда ты ложишься с чужой.
Ты должен украсить ее облаками волос чужестранки.
Ты должен сказать Мириам, Ноэмини и Руфи:
Смотрите, я с вами ложусь.
Ты должен прекрасно убрать чужестранку, с которой
лежишь.
Ты должен украсить ее твоей болью: О Руфь! Ноэминь!
Мириам!
Ты должен сказать чужестранке:
Смотри, я с ними лежал!
***
ПСАЛОМ
Некому вновь замесить нас из земли
и глины,
Некому заклясть наш прах.
Некому.
Слава тебе, Никто.
Ради тебя мы хотим
цвести.
Тебе
навстречу.
Ничто
были мы, и есть, и будем
и останемся, расцветая:
Ничего –
Никому – роза.
Вот
пестик ее сердечно-святой
тычинки небесно-пустые
красный венец
из пурпурного слова, которое мы пропели
поверх, о, поверх
терний.
***
В реках на север от будущего
я закидываю сеть, а ты её,
мешкая, наполняешь
тенью, которую написали
камни.
ХВАЛА ДАЛЁКОМУ
В роднике твоих глаз
ставят сети ловцы обманных морей.
В роднике твоих глаз
море держит свои обещания.
Сюда я забросил
сердце, побывавшее средь людей,
одежду свою и блеск некой клятвы:
Чернее в черном, я стал обнаженней.
Прежде изменник, я верен теперь.
Я это ты, если я это я.
В роднике твоих глаз
я гребу и грежу о краже.
Сеть ловит другую сеть:
мы расстаемся в объятиях.
В роднике твоих глаз
повешенный душит веревку.
***
Вывенчан,
выплюнут в ночь.
В какие звезды! Темнеющее
серебро молотов-ударов стучащего сердца. И
Волосы Вероники - здесь - я заплетал,
расплетал,
я заплетаю, расплетаю,
я заплетаю.
Синяя бездна, в тебя
гоню я золото. И с ним,
растраченным на шлюх и девок,
иду я, иду. К тебе,
любимая.
Иду с проклятием и молитвой. С каждой
изо всех надо мной
свистящих булав: и они в одно
сплавлены, и они
фаллически связаны для тебя,
сноп-и-сново.
С именем, впитавшим
каждое изгнание.
С именем и семенем,
- именем, окропленным
во всех
чашах, что полнятся твоею
царскою кровью, человек, - во всех
чашах-чашечках той большой
розы гетто, откуда
ты глядишь на нас, бессмертный от стольких
смертельных смертей на утренних дорогах.
(и мы пели Варшавянку,
шелушащимися губами - Петрарку,
в уши тундры - Петрарку.)
И встает Земля, наша,
эта.
И мы не шлем
никого из наших вниз,
к тебе,
Вавилон.
***
Так много созвездий,
протянутых к нам. Я был,
когда смотрел на тебя - давно ли? -
вовне
у других миров.
О этот путь галактический,
о этот час, нам
перевесивший ночи
в тяжесть наших имен. Есть,
я это знаю, не так ли,
то, что мы жили, проходило
лишь дыхание слепо меж
Там и Не-здесь и Порой,
кометою глаз проносился
к угасанию, в те ущелья,
а там, где дотлело, стояло
пышногрудо время,
от него уже вверх, вниз
и вбок вырастало, что
есть или было и будет -
я знаю,
я знаю, и ты знаешь, мы знали,
не знали, мы
были здесь, а не там,
и порою, когда
лишь Ничто между нами стояло, мы
находили друг друга.
АЛХИМИЯ
Молчанье, как золото сварено, в
углях
ладоней.
Серый, огромный,
близкий, как все, что утрачено,
сестринский образ:
все имена, все эти с вами
сожженные
имена. Сколько
пепла чтоб благословлять его. Сколько
земли покоренной
над
легкими легкими
кольцами
душ.
Серый. Огромный. Без-
примесный.
Ты, тогда.
Ты, с поблекшим
бутоном закушенным.
Ты в винной струе.
(Не так ли? и нас
освободил этот час?
хорошо
хорошо, как минуло умерло здесь твое слово.)
Молчанье, как золото сварено, в
углях, углях
ладоней.
Пальцы, в дым ушедшие. Как венцы, ореолы
над – –
Серый. Огромный. Без-
следный.
цар-
ственный.
COAGULA
Твоя тоже
рана, Роза.
И свет рогов
твоих румынских буйволов
вместо звезды над
песчаной постелью
в кричащей ало-пепельной
огромной реторте.
***
Так странствует - путем дыхания -
бумаранг, мощно-
крыло и
подлинно. По
звездным
орбитан, исцелован
обломками миро-
зданий, из-
рыт крупицами времени, пылью времени, со-
сиротствующий с вами,
сколки лавы, из-
увечен, ничтожен,
издержан и изринут,
сам себе рифмою -
он так возвращается
снова, к дому,
чтобы на сердцебиение, на тысячелетие
задержаться
единственной стрелкой на круге,
что одна душа,
что его
душа
описала,
что одной
душой
оцифрован.
СЛОГ БОЛЬ
Далось тебе в руки:
Ты, бессмертное,
в котором каждое Я находит себя. Кружили
вокруг голоса без слов, полые формы, все
входило в них, сливалось
разливалось
и снова
сливалось.
И числа были
вотканы в то
неисчислимое. Единица и тысяча и то, что
до и после
было больше, чем оно, меньше,
зрелей,
прямо-и-обратно
изменяемей в
прорастающее Никогда.
Забытое рвалось
к тому, что надо забыть, части света, части сердца
плыли,
тонули и плыли вновь. Колумб,
пред взором без-
временник, Мать-
цветок,
губил мачты и паруса. Все ринулось
свободно,
открывающе,
отцветала роза ветров, облетала,
мир океан
цвел кучно и явно в черном свете
яростных румбов. В гробах,
урнах, канопах
просыпались младенцы.
Яспис, агат, аметист - народы,
племена и роды, слепое
Да будет
вязалось со
змееголовыми концами
канатов:
узел
(и контр- и вопреки- и однако- и сдвоено- и тысячно-
узел), где в бездне
карнавальноглазый выводок
разбойниц-звезд из
аз-буки, буки-аз
слагался.
***
Неразборчивый текст этого
мира. Всё двоится.
Сильные часы
признают правоту время-раскола,
с хрипом.
Ты, втиснут в собственную глубину,
выбираешься из себя
навсегда.
***
Стоял
ломкий инжир на твоих губах,
стоял
Иерусалим вокруг нас,
стоял
аромат светлых сосен
над датским кораблем - его мы не забыли, -
я стоял
посреди тебя.
***
С пропеваемыми к земле мачтами
плывут небесные обломки крушений.
В эту деревянную песню
крепче вцепись зубами.
Ты - привязанный к песне
вымпел.
RADIX, MATRIX
Как камню говорят, как
ты,
мне из бездны, из
отчизны одной за-
брошенная, в сестры
данная, ты,
ты мне в довременье,
ты мне в Ничто ночи,
ты во Все-Ночи
встречная, ты,
Все-Ты:
Тогда, когда не было меня,
тогда, когда ты
мерила шагами пашню, сама:
Каков,
каков он был, тот
род, тот загубленный, тот
черно вставший в небо:
уд и семянник?
(Корень.
Корень Авраамов. Корень Иессеев. Ничей
корень - о
наш).
Да,
как камню говорят, как
ты
руками моими туда
и в Ничто тянешься, таково
то, что здесь есть:
и это
плодоложе зияет,
этот Низ -
одна из буйно
цветущих крон.
***
Нити солнц
над черною серой пустыней.
Высокое
дерево мысль
вбирает звук света: еще есть
песни, чтобы петь по ту сторону
людей.
MAPESBURY ROAD
Там тебе из-за
шагов некой черной
кивнувшая тишина.
С ней вместе
короткочасные эти
часы магнолии,
в той алости, ищущей
тоже свой смысл где-то не здесь,
или может нигде.
Полон
двор времени вокруг пули, мимо,
в мозгу.
И воздух совместный глотками от-
точен небесно дворовый.
Себя не откладывай, ты.
ВЕЧНОСТЬ
Ржаворожденный нож, древа ночного кора
тихо шепчут тебе время, сердца, имена.
Мы слышали спящее слово, оно
во сне ныряет в листву:
будет осень увещевать,
еще речистей рука, что листает ее,
свеж, как забвения мак, рот, успевший ее целовать.
ВТРОЕМ
Иногда у тьмы есть лишний зверь:
вытолкнут из нас, приходит к нам.
Трое нас, и ночи нет уже,
трое нас, и мы второго ищем,
трое нас, и ни один не спит.
А рога у нашего зверя, как арфа:
Чтобы я играл, уйди.
Чтобы я мог жить, останься.
***
Я слышал, что внезапно расцвел топор
я слышал, это место нельзя назвать,
я слышал, что хлеб может быть зрячим
и лечить повешенных,
хлеб, испеченный им женою,
я слышал, что они называют жизнь
единственным убежищем.
РОСА
Роса. И я лежал с тобой, ты, в отбросах,
и гнилая луна
в нас бросала ответы,
мы рассыпались на крохи
и снова скатывались в одно:
Господь преломил хлеб,
хлеб преломил Господа.
Переводы О. Седаковой, А. Глазовой, М. Белорусца, Т. Баскаковой, Б. Дубина, И. Соколова
Это больше не
та
постепенно с тобой
часу на дно уходившая
тяжесть. Это
другая.
Это вес, приносящий назад пустоту,
спут-
ницу твою.
Он, как ты, безымянен. Быть может,
вы оба одно. Быть может,
и ты однажды меня назовешь
вот так.
КОРОНА
Осень губами с ладони берёт сухой лист: я ей друг.
Мы время вылущиваем из ореха и учим ходить —
оно возвращается в скорлупу.
В зеркале воскресенье,
во сне — спится,
с истиной на устах.
Глаза опускаю на лоно любимой:
мы глядим друг на друга,
мы тёмные речи ведём,
мы любим друг друга, как память и маковый цвет,
мы спим, как в ракушках вино,
как море в струе лунной крови.
Мы в окне прижавшись друг к другу стоим — прохожие смотрят на нас —
час пробил: пора всем узнать!
Час пробил, пора камню раскрыться цветком,
пора сердцу забиться в тревоге.
Час пробил — бить часам.
Час пробил.
ОЖОГ
Мы больше не спали, мы лежали в часовом механизме тоски,
и стрелки сгибали, как прутья,
и они отлетали назад и время хлестали до крови,
и ты говорила густеющими сумерками,
и я сказал двенадцать раз ты ночи твоих слов,
и она разверзлась и осталась раскрытой,
и глаз один я вложил в лоно ночи, а другой вплел в твои волосы,
и запальным шнуром свил между ними вскрытые вены -
и юная молния подплыла.
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ
Когда и для тебя ночи начинаются утром,
со стен катятся наши сияющие глаза - звенящие орехи,
потом ты играешь с ними, потом через окно обрушивается волна,
наше общее кораблекрушение, пол стеклянеет, и
мы тогда видим сквозь него
другую, пустую комнату под нашей,
ты украшаешь ее своими орехами, я же вешаю на окно, как занавесь, твои волосы;
потом наконец приходит кто-то, нашелся жилец,
и мы возвращаемся наверх, чтобы утонуть дома.
***
Рука полна временем, так ты приходила ко мне - я говорил:
Твои волосы не каштановые.
Оттого ты подняла их легко на весы страданий, там они были тяжелее, чем я...
Они приплывают к тебе на кораблях и грузят твои волосы, они выставляют их на ярмарках желания -
Ты улыбаешься мне из глуби, я плачусь тебе из чаши весов, что остается легка.
Я плачу: Твои волосы не каштановые, они предлагают воду морскую и ты отдаешь им локоны...
Ты шепчешь: Они весь мир уже полнят мною, а я остаюсь для тебя ложбиной в сердце!
Ты говоришь: Возьми себе листву лет - время тебе приходить и меня целовать!
Листва лет каштанового цвета, а твои волосы - нет.
Я ЗНАЮ
И ты, даже ты -
окуклена.
Как все баюканное ночью.
Этот трепет, крыл кружение:
Я не вижу - я слышу его.
И ты,
как все отринутое днем:
окуклена.
И глаза, что ищут тебя,
и мой глаз меж ними.
Взгляд:
еще одна нить, что обвивает тебя.
Этот поздний, поздний свет.
Я знаю: те нити блещут.
К ТВОЕМУ ГЛАЗУ ПРИВИТ
К твоему глазу привит
побег, указывающий путь лесам:
братствуя с любым твоим взглядом,
набухает он почкой,
черной почкой.
По всей ширине неба простерлось веко этой весны.
По всей ширине века тянется небо,
и внизу, под укрытием почки,
идет за плугом Предвечный,
идет Господь.
Слушай, как лемех скрипит,
как он скрежещет, врезаясь
в отверделую, светлую,
незапамятную слезу.
***
Немые запахи осени. Астра, без
надлома, прошла
между родиной и бездной сквозь
твою память.
Чужая потерянность, став
фигурой, была рядом, и ты
почти
жил.
***
Не на моих губах ищи твой рот,
не у ворот – пришельца,
не в глазах – слезы.
Семью ночами выше сойдется красный с красным
семью сердцами глубже стучит рука в ворота
на семь роз позднее плещется колодец.
В ЕГИПТЕ
Ты должен в глаза чужестранке сказать: Ты вода. Будь
водой.
Ты должен ту, которую знаешь в воде, в глазах
чужестранки искать.
Ты должен ее вызывать из воды: Руфь! Ноэминь! Мириам!
Ты должен украсить ее, когда ты ложишься с чужой.
Ты должен украсить ее облаками волос чужестранки.
Ты должен сказать Мириам, Ноэмини и Руфи:
Смотрите, я с вами ложусь.
Ты должен прекрасно убрать чужестранку, с которой
лежишь.
Ты должен украсить ее твоей болью: О Руфь! Ноэминь!
Мириам!
Ты должен сказать чужестранке:
Смотри, я с ними лежал!
***
Двудомный, ты вечен, ты не-
обживаем. Потому
мы строим и строим. И потому
оно продолжает стоять, это
жалкое ложе, — под ливнем
оно стоит.
Иди, любимая.
То, что мы ляжем здесь,
станет перегородкой —: Ему
тогда достанет себя самого, вдвойне.
Позволь ему, он
станет цел из половины
и сноважды половины. Мы,
мы постель в ливне, да
придёт он и насухо нас переложит.
. . . . . . . . . . . .
Он не придёт и насухо нас не переложит.
ПСАЛОМ
Некому вновь замесить нас из земли
и глины,
Некому заклясть наш прах.
Некому.
Слава тебе, Никто.
Ради тебя мы хотим
цвести.
Тебе
навстречу.
Ничто
были мы, и есть, и будем
и останемся, расцветая:
Ничего –
Никому – роза.
Вот
пестик ее сердечно-святой
тычинки небесно-пустые
красный венец
из пурпурного слова, которое мы пропели
поверх, о, поверх
терний.
***
В реках на север от будущего
я закидываю сеть, а ты её,
мешкая, наполняешь
тенью, которую написали
камни.
ХВАЛА ДАЛЁКОМУ
В роднике твоих глаз
ставят сети ловцы обманных морей.
В роднике твоих глаз
море держит свои обещания.
Сюда я забросил
сердце, побывавшее средь людей,
одежду свою и блеск некой клятвы:
Чернее в черном, я стал обнаженней.
Прежде изменник, я верен теперь.
Я это ты, если я это я.
В роднике твоих глаз
я гребу и грежу о краже.
Сеть ловит другую сеть:
мы расстаемся в объятиях.
В роднике твоих глаз
повешенный душит веревку.
***
Вывенчан,
выплюнут в ночь.
В какие звезды! Темнеющее
серебро молотов-ударов стучащего сердца. И
Волосы Вероники - здесь - я заплетал,
расплетал,
я заплетаю, расплетаю,
я заплетаю.
Синяя бездна, в тебя
гоню я золото. И с ним,
растраченным на шлюх и девок,
иду я, иду. К тебе,
любимая.
Иду с проклятием и молитвой. С каждой
изо всех надо мной
свистящих булав: и они в одно
сплавлены, и они
фаллически связаны для тебя,
сноп-и-сново.
С именем, впитавшим
каждое изгнание.
С именем и семенем,
- именем, окропленным
во всех
чашах, что полнятся твоею
царскою кровью, человек, - во всех
чашах-чашечках той большой
розы гетто, откуда
ты глядишь на нас, бессмертный от стольких
смертельных смертей на утренних дорогах.
(и мы пели Варшавянку,
шелушащимися губами - Петрарку,
в уши тундры - Петрарку.)
И встает Земля, наша,
эта.
И мы не шлем
никого из наших вниз,
к тебе,
Вавилон.
***
Так много созвездий,
протянутых к нам. Я был,
когда смотрел на тебя - давно ли? -
вовне
у других миров.
О этот путь галактический,
о этот час, нам
перевесивший ночи
в тяжесть наших имен. Есть,
я это знаю, не так ли,
то, что мы жили, проходило
лишь дыхание слепо меж
Там и Не-здесь и Порой,
кометою глаз проносился
к угасанию, в те ущелья,
а там, где дотлело, стояло
пышногрудо время,
от него уже вверх, вниз
и вбок вырастало, что
есть или было и будет -
я знаю,
я знаю, и ты знаешь, мы знали,
не знали, мы
были здесь, а не там,
и порою, когда
лишь Ничто между нами стояло, мы
находили друг друга.
АЛХИМИЯ
Молчанье, как золото сварено, в
углях
ладоней.
Серый, огромный,
близкий, как все, что утрачено,
сестринский образ:
все имена, все эти с вами
сожженные
имена. Сколько
пепла чтоб благословлять его. Сколько
земли покоренной
над
легкими легкими
кольцами
душ.
Серый. Огромный. Без-
примесный.
Ты, тогда.
Ты, с поблекшим
бутоном закушенным.
Ты в винной струе.
(Не так ли? и нас
освободил этот час?
хорошо
хорошо, как минуло умерло здесь твое слово.)
Молчанье, как золото сварено, в
углях, углях
ладоней.
Пальцы, в дым ушедшие. Как венцы, ореолы
над – –
Серый. Огромный. Без-
следный.
цар-
ственный.
COAGULA
Твоя тоже
рана, Роза.
И свет рогов
твоих румынских буйволов
вместо звезды над
песчаной постелью
в кричащей ало-пепельной
огромной реторте.
***
Так странствует - путем дыхания -
бумаранг, мощно-
крыло и
подлинно. По
звездным
орбитан, исцелован
обломками миро-
зданий, из-
рыт крупицами времени, пылью времени, со-
сиротствующий с вами,
сколки лавы, из-
увечен, ничтожен,
издержан и изринут,
сам себе рифмою -
он так возвращается
снова, к дому,
чтобы на сердцебиение, на тысячелетие
задержаться
единственной стрелкой на круге,
что одна душа,
что его
душа
описала,
что одной
душой
оцифрован.
СЛОГ БОЛЬ
Далось тебе в руки:
Ты, бессмертное,
в котором каждое Я находит себя. Кружили
вокруг голоса без слов, полые формы, все
входило в них, сливалось
разливалось
и снова
сливалось.
И числа были
вотканы в то
неисчислимое. Единица и тысяча и то, что
до и после
было больше, чем оно, меньше,
зрелей,
прямо-и-обратно
изменяемей в
прорастающее Никогда.
Забытое рвалось
к тому, что надо забыть, части света, части сердца
плыли,
тонули и плыли вновь. Колумб,
пред взором без-
временник, Мать-
цветок,
губил мачты и паруса. Все ринулось
свободно,
открывающе,
отцветала роза ветров, облетала,
мир океан
цвел кучно и явно в черном свете
яростных румбов. В гробах,
урнах, канопах
просыпались младенцы.
Яспис, агат, аметист - народы,
племена и роды, слепое
Да будет
вязалось со
змееголовыми концами
канатов:
узел
(и контр- и вопреки- и однако- и сдвоено- и тысячно-
узел), где в бездне
карнавальноглазый выводок
разбойниц-звезд из
аз-буки, буки-аз
слагался.
***
Неразборчивый текст этого
мира. Всё двоится.
Сильные часы
признают правоту время-раскола,
с хрипом.
Ты, втиснут в собственную глубину,
выбираешься из себя
навсегда.
***
Стоял
ломкий инжир на твоих губах,
стоял
Иерусалим вокруг нас,
стоял
аромат светлых сосен
над датским кораблем - его мы не забыли, -
я стоял
посреди тебя.
***
С пропеваемыми к земле мачтами
плывут небесные обломки крушений.
В эту деревянную песню
крепче вцепись зубами.
Ты - привязанный к песне
вымпел.
RADIX, MATRIX
Как камню говорят, как
ты,
мне из бездны, из
отчизны одной за-
брошенная, в сестры
данная, ты,
ты мне в довременье,
ты мне в Ничто ночи,
ты во Все-Ночи
встречная, ты,
Все-Ты:
Тогда, когда не было меня,
тогда, когда ты
мерила шагами пашню, сама:
Каков,
каков он был, тот
род, тот загубленный, тот
черно вставший в небо:
уд и семянник?
(Корень.
Корень Авраамов. Корень Иессеев. Ничей
корень - о
наш).
Да,
как камню говорят, как
ты
руками моими туда
и в Ничто тянешься, таково
то, что здесь есть:
и это
плодоложе зияет,
этот Низ -
одна из буйно
цветущих крон.
***
Нити солнц
над черною серой пустыней.
Высокое
дерево мысль
вбирает звук света: еще есть
песни, чтобы петь по ту сторону
людей.
MAPESBURY ROAD
Там тебе из-за
шагов некой черной
кивнувшая тишина.
С ней вместе
короткочасные эти
часы магнолии,
в той алости, ищущей
тоже свой смысл где-то не здесь,
или может нигде.
Полон
двор времени вокруг пули, мимо,
в мозгу.
И воздух совместный глотками от-
точен небесно дворовый.
Себя не откладывай, ты.
ВЕЧНОСТЬ
Ржаворожденный нож, древа ночного кора
тихо шепчут тебе время, сердца, имена.
Мы слышали спящее слово, оно
во сне ныряет в листву:
будет осень увещевать,
еще речистей рука, что листает ее,
свеж, как забвения мак, рот, успевший ее целовать.
ВТРОЕМ
Иногда у тьмы есть лишний зверь:
вытолкнут из нас, приходит к нам.
Трое нас, и ночи нет уже,
трое нас, и мы второго ищем,
трое нас, и ни один не спит.
А рога у нашего зверя, как арфа:
Чтобы я играл, уйди.
Чтобы я мог жить, останься.
***
Я слышал, что внезапно расцвел топор
я слышал, это место нельзя назвать,
я слышал, что хлеб может быть зрячим
и лечить повешенных,
хлеб, испеченный им женою,
я слышал, что они называют жизнь
единственным убежищем.
РОСА
Роса. И я лежал с тобой, ты, в отбросах,
и гнилая луна
в нас бросала ответы,
мы рассыпались на крохи
и снова скатывались в одно:
Господь преломил хлеб,
хлеб преломил Господа.
Переводы О. Седаковой, А. Глазовой, М. Белорусца, Т. Баскаковой, Б. Дубина, И. Соколова
Комментариев нет:
Отправить комментарий