***
Лежу и слушаю, а кровь во мне течет, вращаясь правильно, таинственно и мерно, и мне неведомый нечеловечий счет чему-то сводит медленно и верно.
Алчбой бескрайною напоена струя, ненасытимая в ее потоках хищность, через века сосудов новых ищет – и вот – одним сосудом – я.
***
Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый!
Но нес тебя девятый вал
ко мне c неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела!
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя - мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, –
я зваться матерью достойна.
МАГДАЛИНА
Был свиток дней моих недлинен,
греховны были письмена.
Я путь свершала Магдалинин
и обратилась – как она.
И, как она, ждала смиренно.
Но не пришёл ко мне Христос.
И не коснулся умиленно
моих распущенных волос.
И с той поры я дни за днями,
творя свой повседневный труд,
несу наполненный с краями
безмерной горечи сосуд.
***
Дни мои, как пустая чаша, всю меня выпил милый и теперь мне, жаждущей и уставшей, нечем подкрепить свои силы.
Справилась бы со жгучею жаждой, сердце терпеливо и звонко. - Милого может заменить каждый, но кто даст мне его ребенка?
***
О, эта женская Голгофа! – всю силу крепкую опять в дитя отдай, носи в себе, собой его питай – ни отдыха тебе, ни вздоха.
Пока, иссохшая, не свалишься в дороге – хотящие прийти грызут тебя внутри. Земные правила просты и строги: рожай, потом умри.
***
Острилось и жгло меня страстное жало, и в буйном пожаре неистовых дней я древних детёнышей в яме рожала и им эту чашу с краями отжала червонной и вспененной крови моей.
И был нескончаем запас её красный, и в ясные ночи и в тёмные дни вскипала она неуёмно и страстно, и новые дети родились мои.
Но вот постепенно, скудея с веками, медлительно в плоть докатилась мою, и ныне последние бледные капли я в малые чаши с отчаяньем лью.
***
Было тело мое без входа, и палил его черный дым. Черный враг человечьего рода наклонялся хищно над ним. И ему, позабыв гордыню, отдала я кровь до конца за одну надежду о сыне с дорогими чертами лица.
***
О, тяготы блаженной искушенье, соблазн неутолимый зваться "мать" и новой жизни новое биенье ежевечерне в теле ощущать. По улице идти как королева, гордясь своей двойной судьбой. И знать, что взыскано твое слепое чрево и быть ему владыкой и рабой, и твердо знать, что меч Господня гнева в ночи не встанет над тобой. И быть как зверь, как дикая волчица, неутоляемой в своей тоске лесной, когда придет пора отвоплотиться и стать опять отдельной и одной.
***
Да, говорят, что это нужно было… И был для хищных гарпий страшный корм, и тело медленно теряло силы, и укачал, смиряя, хлороформ.
И кровь моя текла, не усыхая – не радостно, не так, как в прошлый раз, и после наш смущенный глаз не радовала колыбель пустая.
Вновь, по-язычески, за жизнь своих детей приносим человеческие жертвы. А Ты, о Господи, Ты не встаешь из мертвых на этот хруст младенческих костей!
***
Под сердцем тепло и несмело оно шевелилось и жило. Но тело, безумное тело родной тяготы не сносило. И мне всё больней и жальче, и сердце стынет в обиде, что мой нерождённый мальчик такого солнца не видит. Не снись мне так часто, крохотка, мать свою не суди. Ведь твое молоко нетронутым осталось в моей груди. Ведь в жизни - давно узнала я - мало свободных мест, твое же местечко малое в сердце моем как крест. Что ж ты ручонкой маленькой ночью трогаешь грудь? Видно, виновной матери - не уснуть!
***
Станут старше, взрослее дети и когда-нибудь Лелю и Ате расскажу я о старшем брате, который не жил на свете.
Будут биться слова как птицы, и томиться будут объятья. Опустив золотые ресницы, станут сразу серьёзны братья.
И меня безмолвно дослушав, скажут: – “Как ты его хотела. Ты ему отдала свою душу, а нам – только тело”.
И тогда только, милый Боже, я пойму, что всего на свете и нужней и теплей и дороже мне вот эти, живые дети.
И Тебе покорна, и рада, я прощу того, неживого, вот за эти Твои лампады, за Тобой рождённое Слово.
***
Ах, дети, маленькие дети, как много вас могла б иметь я вот между этих сильных ног, - осуществленного бессмертья почти единственный залог; когда б, ослеплена миражем минутных ценностей земных, ценою преступленья даже не отреклась от прав своих.
***
Веселый Скотовод, следишь, смеясь, за нами, когда ослепшая влечется к плоти плоть, и спариваешь нас в хозяйственной заботе трудолюбивыми руками. И страстными гонимые ветрами, как листья осенью, легки перед Тобой, – свободно выбранной довольны мы судьбой, и это мы любовью называем.
***
Я женщиной цвету в полях земных — невзысканной, негромкой и невидной, и мой удел - простой и незавидный (уделов, может быть, для нас и нет иных): поутру цвесть, дать в полдень сочный плод и сникнуть к вечеру - когда роса спадет - с тускнеющих и блекнущих высот.
***
Что знаю я о бабушке немецкой, что кажет свой старинный кринолин, свой облик выцветший и полудетский со старых карточек и блекнущих картин?
О русской бабушке - прелестной и греховной, чьи строчки узкие в душистых billet-doux, в записочках укорных и любовных, в шкатулке кованой я ныне не найду?
От первых дней и до травы могильной была их жизнь с краями налита, и был у каждой свой урок посильный и знавшие любовь уста.
О горькая и дивная отрава! - Быть одновременно и ими и собой, не спрашивать, не мудрствовать лукаво и выполнить урок посильный свой:
Познав любви несказанный Эдем,
Родить дитя, неведомо зачем.
***
Только платье, язык да прическа, да немного иное жилье, да на полках Дарвин и Лосский, - но как древне тело мое.
И какие древние тайны в крови бессменной моей - от первых дней мирозданья хранятся до наших дней.
***
Я верю, Господи, но помоги неверью. В свой дом вошла и не узнала стены. В свой дом вошла и не узнала двери. И вот — не встать с колен.
И дети к сердцу моему кричали, но сердце отступило прочь. И яростной моей печали сам Бог не мог помочь — мой муж меня покинул в эту ночь.
***
Господи, разве не встала я, егда Ты ко мне воззвах? Ведь я только петелька малая в тугих Твоих кружевах. Ведь мы только ягоды спелые в Твоём лесном туеске, цветы Твои белые в соблюдённом Тобой леске. Твоими ржаными колосьями всходим из влажной земли в полях нашей скудной родины, в её дорожной пыли. Но зреть под лучами тёплыми дай нам время и срок, чтоб цветы встали в поле копнами, чтоб колос налиться мог. До срока к нам не протягивай тонких пальцев своих, не рви зелёные ягоды, не тронь колосьев пустых, ткани тугие, нестканные, с кросен в ночь не снимай.
– Детям, Тобою мне данным, вырасти дай.
***
Как в тёмный улей чёрная пчела
сбираю мёд отстоенной печали,
и с лука каждого летящая стрела
меня неуклонимо жалит.
Был горек мне к помазанью елей,
и вот цветы моих земных полей:
у нищей девочки, стоящей на ветру,
два пальца в варежке – вспухающих и синих.
У старой девушки, озябшей поутру,
кровати узенькой холодные простыни,
и взгляд потерянный, невидящий и белый,
тех, что ведут поутру на расстрелы.
***
Все помним о древнем рае
и в память Закрытых Врат
так крепко мы запираем
наш храм, наш дом и наш сад.
В плену, но наш плен нам сладок,
как чайке простор морей.
На лестнице пять площадок,
на каждую семь дверей.
За каждой дверью цепочка,
французский замок и крюк,
и дверь не отворим ночью
на самый поспешный стук.
И если приходит милый –
так долго глядим мы в щель,
что часто теряет силы
Дафнис, Тристан или Лель.
А после мы ловим тщетно
любви легкокрылый луч,
и тщетно ломаем в клетке
цепочку, и крюк, и ключ.
***
Деды дедов моих, прадеды предков, сколько же было вас прежде меня? Сколько на плоть мою вами затрачено с древних времен и до этого дня? Длинная, трудная, тяжкая лестница, многое множество, тьмущая тьма - вся я из вас, не уйдешь, не открестишься, крепкая ложена плотью тюрьма. Ношей тяжелой ложитесь мне на плечи – строю ли, рушу ль, боюсь иль люблю, каплями пота, кровавыми каплями, вы прорастаете в волю мою.
***
Катящая в упругих жилах волны, замкнувшая тягчайшие ключи, – не любит наша кровь дневного солнца, и по ночам вздымаем мы мечи, и любим жен своих – в ночи.
Бог всех кровей – и тёмных, и червонных – страшнейшую из кар своих готовь, – отступники древнейшего закона, – мы по земле ступали непреклонно и многую явили свету кровь.
***
Проливаем в любви и сечах, зачиная, родя, творя, нашей кровью затлели реки и цветут земные моря. Но течет угрюмо и красно единая с первого дня, всем дням и векам участна, и нас со всеми родня.
***
Cтарые мои, мои мертвые, глаз ваш слеп и язык ваш нем, и черты ваши полуистертые не хранятся никем. Но кровь вашу непрерывную хранит моя бедная плоть, и ей вашу власть неизбывную – не обороть.
***
Ты стережешь зачатные часы, Лукавый Сеятель, недремлющий над нами, - и человечьими забвенными ночами вздымаешь над землей огромные весы. Но помню, чуткая, и - вся в любовном стоне, в объятьях мужниных, в руках его больших - гляжу украдкою в широкие ладони, где Ты приготовляешь их - к очередному плотскому посеву – детенышей беспомощных моих, – слепую дань страданию и гневу.
***
Лукавый сеятель, свой урожай лелея, Ты пажити готовишь под любовь, их вовремя запашешь и засеешь и в русло нужное всегда отвесть успеешь тяжёлую бунтующую кровь. Здоровую на тучный чернозём, дающий нам тугие травы, – а слабую заманишь Ты лукаво в пустыню свергнуться бушующим ручьем, для видимости радости и славы, чтоб иссушить медлительно потом под солнечным сжигающим лучом.
***
Детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано, но только Она Адамово оканчивает звено.
И только в Ней оправданье темных наших кровей, тысячелетней данью влагаемых в сыновей.
И лишь по Ее зарокам, гонима во имя Ея – в пустыне времен и сроков летит, стеная, земля.
***
Громыхали колеса гулко и строго, и глядели три желтых огня. Мне надо было спросить у Бога – отступился ли Он от меня. И упала я, сломанная, упала между рядами серебряных лент. Но Далекий сжалился над усталой – отнял память в последний момент. А потом были чьи-то чужие руки, уносившие от полотна. Замерли свистка последние звуки, струйка дыма была видна. Но не знаю с тех пор, не знаю – было ли это чудо? Ответ? Случайно ли по пути гуляя, напал чужой на мой след? Или, может быть, за рукой чужого, за усами его, пахнувшие вином – притаился посланный мне от Бога белый вестник с серебряным крылом.
***
Ляжем и втянем голову в плечи – авось не заметит, авось не услышит, в книгу свою не запишет. Темный и жуткий, к каждой улыбке чуткий, к каждой слезинке жадный, – по ниве людской, ниве страдной, – проходит он днем и ночью. – Видели сами, воочью.
От очей его пламя и темное знамя кровавой звездой расшито. И, как полновесное жито, в подол своей темной ризы собрал дорогих и близких.
Ляжем и втянем голову в плечи, авось не заметит, авось избавит от клятвы, сохранит нас – для новой жатвы.
***
Под шагами тяжкими и важными, как былинки впутались они в наши жесткие, многоэтажные, в городские наши дни. Забываем мы о них неделями и с утра отводим в детский сад, их — невоплощенных Рафаэлями, не таких, что пел Рабиндранат. Нет у нас чудесных и особенных, и они такие же, как мы, дети той же скудной родины, узники одной тюрьмы. Как же сделать их могли бы мы непохожими на нас, если не с кем было быть счастливыми матерям в зачатный час.
***
Причастницей войду в твою постель, закрыв глаза и открывая губы, и будет медь звенящая и трубы, и закачается над нами легкий Лель. А после, горестно простерты перед ним, узнаем мы, что жертва неугодна, и будет виться горько и бесплодно ее пустой и легковейный дым.
***
Наследующим имя легион, но нам их лёт невидим и неслышим, а как им хочется – легчайшим и небывшим – облечься в плоть живую наших жен. И воздухом, что так тяжел и густ, дышать у нашего земного моря, и всех плодов земных – и розовых и горьких – испробовать живой и теплый вкус. Не загасив огня и травы не примяв, кладут на все таинственную мету, но мы их чувствуем в соблазнах майских ветров и в шелестах июньских трав. Бесплотная невидимая стая – свиваясь облаком вокруг любовных пар – колдуют легкие, умело вызывая и в теле трепеты и на ланитах жар. А после сторожат в ночи зачатный час, чтобы войти и воплотиться в нас.
***
Миллионы веков назначенных я томилась в чужих телах, нагруженных земными задачами и потом обращённых в прах.
Но кончая свой век коротенький, на закате земного дня, сыновьям своим или дочери отдавали они меня.
Благодарными связана узами, но в себе этот мир сберегу ль? От ладьи с драгоценным грузом передам ли кому-нибудь руль?
***
Уже нестерпимо дышит над жизнью моей Азраил, но ночью проснусь и слышу шелест невидимых крыл, и шепот многих и многих голосов, неслышимых днем, и чьи-то легкие ноги обходят мой строгий дом. И знаю с тоскою в теле, и знаю с тоской в груди, что это те, что хотели через меня прийти. Но спались крепкие жилы, и кровь холодна и бледна. Темны Азраиловы крылья, приходящая ночь темна.
***
Мы были, мы прошли, нас было очень много, колосья сникшие под режущим серпом, каменья серые по полевым дорогам, мы были, мы прошли, земля наш темный дом... Молчали мы и нас никто не слышал и неуслышим будет голос твой, но каждое дитя, что в нас под сердцем дышит – стать может Голосом и Судною Трубой..
***
Расчет случаен и неверен, - что обо мне мой предок знал, когда, почти подобен зверю, в неолитической пещере мою праматерь покрывал.
И я сама – что знаю дальше о том, кто снова в свой черед из недр моих, как семя в пашне, в тысячелетья прорастет?
***
Быть может, вправду легкая игла,
Или кудель, или льняная пряжа
Рукам моим простым и неумелым
Пристали больше этой трудной лиры. Но не могу разжать по доброй воле
Священной судорогой схваченные пальцы.
Так воина рука и после смерти
Сжимает судорожно рукоять меча.
Лежу и слушаю, а кровь во мне течет, вращаясь правильно, таинственно и мерно, и мне неведомый нечеловечий счет чему-то сводит медленно и верно.
***
Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый!
Но нес тебя девятый вал
ко мне c неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела!
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя - мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, –
я зваться матерью достойна.
МАГДАЛИНА
греховны были письмена.
Я путь свершала Магдалинин
и обратилась – как она.
И, как она, ждала смиренно.
Но не пришёл ко мне Христос.
И не коснулся умиленно
моих распущенных волос.
И с той поры я дни за днями,
творя свой повседневный труд,
несу наполненный с краями
безмерной горечи сосуд.
Дни мои, как пустая чаша, всю меня выпил милый и теперь мне, жаждущей и уставшей, нечем подкрепить свои силы.
Справилась бы со жгучею жаждой, сердце терпеливо и звонко. - Милого может заменить каждый, но кто даст мне его ребенка?
***
О, эта женская Голгофа! – всю силу крепкую опять в дитя отдай, носи в себе, собой его питай – ни отдыха тебе, ни вздоха.
Пока, иссохшая, не свалишься в дороге – хотящие прийти грызут тебя внутри. Земные правила просты и строги: рожай, потом умри.
***
Острилось и жгло меня страстное жало, и в буйном пожаре неистовых дней я древних детёнышей в яме рожала и им эту чашу с краями отжала червонной и вспененной крови моей.
И был нескончаем запас её красный, и в ясные ночи и в тёмные дни вскипала она неуёмно и страстно, и новые дети родились мои.
Но вот постепенно, скудея с веками, медлительно в плоть докатилась мою, и ныне последние бледные капли я в малые чаши с отчаяньем лью.
***
Было тело мое без входа, и палил его черный дым. Черный враг человечьего рода наклонялся хищно над ним. И ему, позабыв гордыню, отдала я кровь до конца за одну надежду о сыне с дорогими чертами лица.
***
О, тяготы блаженной искушенье, соблазн неутолимый зваться "мать" и новой жизни новое биенье ежевечерне в теле ощущать. По улице идти как королева, гордясь своей двойной судьбой. И знать, что взыскано твое слепое чрево и быть ему владыкой и рабой, и твердо знать, что меч Господня гнева в ночи не встанет над тобой. И быть как зверь, как дикая волчица, неутоляемой в своей тоске лесной, когда придет пора отвоплотиться и стать опять отдельной и одной.
***
Да, говорят, что это нужно было… И был для хищных гарпий страшный корм, и тело медленно теряло силы, и укачал, смиряя, хлороформ.
И кровь моя текла, не усыхая – не радостно, не так, как в прошлый раз, и после наш смущенный глаз не радовала колыбель пустая.
Вновь, по-язычески, за жизнь своих детей приносим человеческие жертвы. А Ты, о Господи, Ты не встаешь из мертвых на этот хруст младенческих костей!
***
Под сердцем тепло и несмело оно шевелилось и жило. Но тело, безумное тело родной тяготы не сносило. И мне всё больней и жальче, и сердце стынет в обиде, что мой нерождённый мальчик такого солнца не видит. Не снись мне так часто, крохотка, мать свою не суди. Ведь твое молоко нетронутым осталось в моей груди. Ведь в жизни - давно узнала я - мало свободных мест, твое же местечко малое в сердце моем как крест. Что ж ты ручонкой маленькой ночью трогаешь грудь? Видно, виновной матери - не уснуть!
***
Станут старше, взрослее дети и когда-нибудь Лелю и Ате расскажу я о старшем брате, который не жил на свете.
Будут биться слова как птицы, и томиться будут объятья. Опустив золотые ресницы, станут сразу серьёзны братья.
И меня безмолвно дослушав, скажут: – “Как ты его хотела. Ты ему отдала свою душу, а нам – только тело”.
И тогда только, милый Боже, я пойму, что всего на свете и нужней и теплей и дороже мне вот эти, живые дети.
И Тебе покорна, и рада, я прощу того, неживого, вот за эти Твои лампады, за Тобой рождённое Слово.
***
Ах, дети, маленькие дети, как много вас могла б иметь я вот между этих сильных ног, - осуществленного бессмертья почти единственный залог; когда б, ослеплена миражем минутных ценностей земных, ценою преступленья даже не отреклась от прав своих.
***
Веселый Скотовод, следишь, смеясь, за нами, когда ослепшая влечется к плоти плоть, и спариваешь нас в хозяйственной заботе трудолюбивыми руками. И страстными гонимые ветрами, как листья осенью, легки перед Тобой, – свободно выбранной довольны мы судьбой, и это мы любовью называем.
***
Я женщиной цвету в полях земных — невзысканной, негромкой и невидной, и мой удел - простой и незавидный (уделов, может быть, для нас и нет иных): поутру цвесть, дать в полдень сочный плод и сникнуть к вечеру - когда роса спадет - с тускнеющих и блекнущих высот.
***
Что знаю я о бабушке немецкой, что кажет свой старинный кринолин, свой облик выцветший и полудетский со старых карточек и блекнущих картин?
О русской бабушке - прелестной и греховной, чьи строчки узкие в душистых billet-doux, в записочках укорных и любовных, в шкатулке кованой я ныне не найду?
От первых дней и до травы могильной была их жизнь с краями налита, и был у каждой свой урок посильный и знавшие любовь уста.
О горькая и дивная отрава! - Быть одновременно и ими и собой, не спрашивать, не мудрствовать лукаво и выполнить урок посильный свой:
Познав любви несказанный Эдем,
Родить дитя, неведомо зачем.
***
Только платье, язык да прическа, да немного иное жилье, да на полках Дарвин и Лосский, - но как древне тело мое.
И какие древние тайны в крови бессменной моей - от первых дней мирозданья хранятся до наших дней.
***
Я верю, Господи, но помоги неверью. В свой дом вошла и не узнала стены. В свой дом вошла и не узнала двери. И вот — не встать с колен.
И дети к сердцу моему кричали, но сердце отступило прочь. И яростной моей печали сам Бог не мог помочь — мой муж меня покинул в эту ночь.
***
Господи, разве не встала я, егда Ты ко мне воззвах? Ведь я только петелька малая в тугих Твоих кружевах. Ведь мы только ягоды спелые в Твоём лесном туеске, цветы Твои белые в соблюдённом Тобой леске. Твоими ржаными колосьями всходим из влажной земли в полях нашей скудной родины, в её дорожной пыли. Но зреть под лучами тёплыми дай нам время и срок, чтоб цветы встали в поле копнами, чтоб колос налиться мог. До срока к нам не протягивай тонких пальцев своих, не рви зелёные ягоды, не тронь колосьев пустых, ткани тугие, нестканные, с кросен в ночь не снимай.
– Детям, Тобою мне данным, вырасти дай.
***
Как в тёмный улей чёрная пчела
сбираю мёд отстоенной печали,
и с лука каждого летящая стрела
меня неуклонимо жалит.
Был горек мне к помазанью елей,
и вот цветы моих земных полей:
у нищей девочки, стоящей на ветру,
два пальца в варежке – вспухающих и синих.
У старой девушки, озябшей поутру,
кровати узенькой холодные простыни,
и взгляд потерянный, невидящий и белый,
тех, что ведут поутру на расстрелы.
***
Все помним о древнем рае
и в память Закрытых Врат
так крепко мы запираем
наш храм, наш дом и наш сад.
В плену, но наш плен нам сладок,
как чайке простор морей.
На лестнице пять площадок,
на каждую семь дверей.
За каждой дверью цепочка,
французский замок и крюк,
и дверь не отворим ночью
на самый поспешный стук.
И если приходит милый –
так долго глядим мы в щель,
что часто теряет силы
Дафнис, Тристан или Лель.
А после мы ловим тщетно
любви легкокрылый луч,
и тщетно ломаем в клетке
цепочку, и крюк, и ключ.
***
Деды дедов моих, прадеды предков, сколько же было вас прежде меня? Сколько на плоть мою вами затрачено с древних времен и до этого дня? Длинная, трудная, тяжкая лестница, многое множество, тьмущая тьма - вся я из вас, не уйдешь, не открестишься, крепкая ложена плотью тюрьма. Ношей тяжелой ложитесь мне на плечи – строю ли, рушу ль, боюсь иль люблю, каплями пота, кровавыми каплями, вы прорастаете в волю мою.
***
Катящая в упругих жилах волны, замкнувшая тягчайшие ключи, – не любит наша кровь дневного солнца, и по ночам вздымаем мы мечи, и любим жен своих – в ночи.
Бог всех кровей – и тёмных, и червонных – страшнейшую из кар своих готовь, – отступники древнейшего закона, – мы по земле ступали непреклонно и многую явили свету кровь.
***
Проливаем в любви и сечах, зачиная, родя, творя, нашей кровью затлели реки и цветут земные моря. Но течет угрюмо и красно единая с первого дня, всем дням и векам участна, и нас со всеми родня.
***
Cтарые мои, мои мертвые, глаз ваш слеп и язык ваш нем, и черты ваши полуистертые не хранятся никем. Но кровь вашу непрерывную хранит моя бедная плоть, и ей вашу власть неизбывную – не обороть.
***
Ты стережешь зачатные часы, Лукавый Сеятель, недремлющий над нами, - и человечьими забвенными ночами вздымаешь над землей огромные весы. Но помню, чуткая, и - вся в любовном стоне, в объятьях мужниных, в руках его больших - гляжу украдкою в широкие ладони, где Ты приготовляешь их - к очередному плотскому посеву – детенышей беспомощных моих, – слепую дань страданию и гневу.
***
Лукавый сеятель, свой урожай лелея, Ты пажити готовишь под любовь, их вовремя запашешь и засеешь и в русло нужное всегда отвесть успеешь тяжёлую бунтующую кровь. Здоровую на тучный чернозём, дающий нам тугие травы, – а слабую заманишь Ты лукаво в пустыню свергнуться бушующим ручьем, для видимости радости и славы, чтоб иссушить медлительно потом под солнечным сжигающим лучом.
***
Детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано, но только Она Адамово оканчивает звено.
И только в Ней оправданье темных наших кровей, тысячелетней данью влагаемых в сыновей.
И лишь по Ее зарокам, гонима во имя Ея – в пустыне времен и сроков летит, стеная, земля.
***
Громыхали колеса гулко и строго, и глядели три желтых огня. Мне надо было спросить у Бога – отступился ли Он от меня. И упала я, сломанная, упала между рядами серебряных лент. Но Далекий сжалился над усталой – отнял память в последний момент. А потом были чьи-то чужие руки, уносившие от полотна. Замерли свистка последние звуки, струйка дыма была видна. Но не знаю с тех пор, не знаю – было ли это чудо? Ответ? Случайно ли по пути гуляя, напал чужой на мой след? Или, может быть, за рукой чужого, за усами его, пахнувшие вином – притаился посланный мне от Бога белый вестник с серебряным крылом.
***
Ляжем и втянем голову в плечи – авось не заметит, авось не услышит, в книгу свою не запишет. Темный и жуткий, к каждой улыбке чуткий, к каждой слезинке жадный, – по ниве людской, ниве страдной, – проходит он днем и ночью. – Видели сами, воочью.
От очей его пламя и темное знамя кровавой звездой расшито. И, как полновесное жито, в подол своей темной ризы собрал дорогих и близких.
Ляжем и втянем голову в плечи, авось не заметит, авось избавит от клятвы, сохранит нас – для новой жатвы.
***
Под шагами тяжкими и важными, как былинки впутались они в наши жесткие, многоэтажные, в городские наши дни. Забываем мы о них неделями и с утра отводим в детский сад, их — невоплощенных Рафаэлями, не таких, что пел Рабиндранат. Нет у нас чудесных и особенных, и они такие же, как мы, дети той же скудной родины, узники одной тюрьмы. Как же сделать их могли бы мы непохожими на нас, если не с кем было быть счастливыми матерям в зачатный час.
***
Причастницей войду в твою постель, закрыв глаза и открывая губы, и будет медь звенящая и трубы, и закачается над нами легкий Лель. А после, горестно простерты перед ним, узнаем мы, что жертва неугодна, и будет виться горько и бесплодно ее пустой и легковейный дым.
***
Наследующим имя легион, но нам их лёт невидим и неслышим, а как им хочется – легчайшим и небывшим – облечься в плоть живую наших жен. И воздухом, что так тяжел и густ, дышать у нашего земного моря, и всех плодов земных – и розовых и горьких – испробовать живой и теплый вкус. Не загасив огня и травы не примяв, кладут на все таинственную мету, но мы их чувствуем в соблазнах майских ветров и в шелестах июньских трав. Бесплотная невидимая стая – свиваясь облаком вокруг любовных пар – колдуют легкие, умело вызывая и в теле трепеты и на ланитах жар. А после сторожат в ночи зачатный час, чтобы войти и воплотиться в нас.
***
Миллионы веков назначенных я томилась в чужих телах, нагруженных земными задачами и потом обращённых в прах.
Но кончая свой век коротенький, на закате земного дня, сыновьям своим или дочери отдавали они меня.
Благодарными связана узами, но в себе этот мир сберегу ль? От ладьи с драгоценным грузом передам ли кому-нибудь руль?
***
Уже нестерпимо дышит над жизнью моей Азраил, но ночью проснусь и слышу шелест невидимых крыл, и шепот многих и многих голосов, неслышимых днем, и чьи-то легкие ноги обходят мой строгий дом. И знаю с тоскою в теле, и знаю с тоской в груди, что это те, что хотели через меня прийти. Но спались крепкие жилы, и кровь холодна и бледна. Темны Азраиловы крылья, приходящая ночь темна.
***
Мы были, мы прошли, нас было очень много, колосья сникшие под режущим серпом, каменья серые по полевым дорогам, мы были, мы прошли, земля наш темный дом... Молчали мы и нас никто не слышал и неуслышим будет голос твой, но каждое дитя, что в нас под сердцем дышит – стать может Голосом и Судною Трубой..
***
Расчет случаен и неверен, - что обо мне мой предок знал, когда, почти подобен зверю, в неолитической пещере мою праматерь покрывал.
И я сама – что знаю дальше о том, кто снова в свой черед из недр моих, как семя в пашне, в тысячелетья прорастет?
***
Быть может, вправду легкая игла,
Или кудель, или льняная пряжа
Рукам моим простым и неумелым
Пристали больше этой трудной лиры. Но не могу разжать по доброй воле
Священной судорогой схваченные пальцы.
Так воина рука и после смерти
Сжимает судорожно рукоять меча.
Комментариев нет:
Отправить комментарий