ДИКИЙ ИРИС
В конце страдания
появилась дверь.
Выслушайте меня:
то, что вы называете смертью,
я помню.
Сверху шорохи, колыхание ветвей.
И – провал. Тусклое солнце
мерцает над голой поверхностью.
Страшно,
оставаясь сознанием,
быть похороненным в чёрной земле.
Но это прошло. То, чего вы боитесь,
быть душой, погружённой в молчание,
кончилось внезапно; земля
чуть подалась – первое, что различаю:
птицы, мелькающие в низком кустарнике.
Вы, не помнящие
переход из другого мира,
слышите, я снова могу говорить;
возвращающийся из забвения
возвращается, чтобы найти свой голос.
Из центра моей жизни забил
могучий фонтан – глубокие синие
тени на морской лазури.
УТРЕНЯ
Солнце сияет; рядом с почтовым ящиком листья
березы с раздвоенным стволом похожи на плавники.
Внизу - пустотелые стебли белых нарциссов,
Айс Уингс, Кантартрис;
темные листья лесных фиалок. Ноах говорит:
страдающие депрессией ненавидят весну – отсутствие
баланса между внутренним и внешним. В моем
случае – иначе: подавлена, да, но в каком-то смысле
страстно привязана к этому дереву; почти
спокойна, сидя в развилке ствола
под моросящим дождем,
почти способна ощущать
пенящийся внутри ствола сок. Ноах говорит:
это заблуждение депрессивных, отождествляющих себя
с деревом, в то время как беззаботный
блуждает по саду, как слетевший лист –
символ части, а не целого.
УТРЕНЯ
Недостижимый отец, когда мы были
изгнаны из рая, ты создал
копию, место, чьё отличие
заключалось в его назначении:
преподать нам урок; в остальном –
полное сходство: красота там и здесь,
красота без изъяна. Одно неясно:
в чем состоял урок? Предоставленные
самим себе, мы изнуряли друг друга. Настали
беспросветные годы; поочерёдно
мы трудились в саду; слёзы
наполнили наши глаза, когда
лепестки затуманили землю,
тёмно-красные, нежно-розовые –
мы не думали о тебе,
кому учились поклоняться.
Мы просто знали: человек не может любить
только то, что отвечает любовью.
ЛАМИУМ
Если у вас холодное сердце, вы живете
так, как живу я, стелясь по камням,
в тени громадных клёнов.
Солнце едва касается меня.
Ранней весной оно восходит, далёкое.
Затем появляются листья и заслоняют его. Я ощущаю
как оно поблескивает сквозь них, рассеянно,
словно некто, постукивающий ложечкой по бокалу.
Живущим нужен свет,
но не в равной мере. Некоторые из нас
излучают собственный: серебристый лист –
словно нехоженная тропа, озеро
серебра во тьме под нависшими клёнами.
Но вы знаете это.
Вам и другим, кто полагает,
что живет ради истины и, возможно, любви,
знаком этот холод.
ПОДСНЕЖНИКИ
Известно ли вам, что было со мной? Вам знакомо
отчаяние – вы должны
понимать, что такое зима.
Я не рассчитывал выжить
в тесной земле. Я не рассчитывал
снова проснуться, ощутить
во влажной почве моё тело,
способное к отклику, всё ещё
помнящее, как открыться
холодному свету
ранней весны –
с испугом, да, но вновь среди вас,
с отчаянным криком радости
на холодном ветру нового мира.
ЯСНОЕ УТРО
Я наблюдал за вами достаточно долго,
чтобы говорить, как сочту нужным.
Я потакал вашим вкусам, терпеливо изучая
ваши привычки, обращаясь
только через посредников: земные предметы
для вас предпочтительней -
усики
синего ломоноса, свет
раннего вечера.
Вы не смогли бы услышать
голос, подобный моему, безразличный
к предметам, которым вы второпях присвоили имена,
ваши уста -
крошечные овалы благоговенья.
Все это время
я оправдывал вашу ограниченность, полагая,
рано или поздно вы прозреете,
материя не будет всецело поглощать ваш взор -
цветы ломоноса,
красующиеся в окне веранды.
Больше я не намерен
ограничивать себя образами;
вы считаете своим правом
оспаривать мое значение,
но я готов принудить вас
увидеть вещи в истинном свете.
ВЕСЕННИЙ СНЕГ
Посмотри на ночное небо:
во мне — две сущности, два рода могущества.
Я нахожусь здесь, рядом с вами, в окне,
наблюдая за вами. Вчера
луна поднялась над влажной землёй в саду.
Сегодня земля блестит словно луна,
словно мертвая материя под коркой света.
Можете закрыть глаза.
Я слышал ваши мольбы и мольбы, звучавшие раньше,
и требование, заключенное в них.
Я показал вам то, что вы ищите:
не веру, но капитуляцию перед
властью, полагающейся на насилие.
КОНЕЦ ЗИМЫ
Над застывшим миром вскрикнула птица,
проснушись в одиночестве среди чёрных ветвей.
Вы хотели родиться; Я позволил вам родиться.
Разве когда-либо моя печаль
препятствовала вашим желаниям?
Стремящиеся вперёд,
туда, где свет перемешен с тьмой,
жаждущие ярких ощущений,
как если бы вы были новым существом,
желающим выразить себя,
полные жизни, полные блеска,
ни на миг не задумывающиеся о том,
чего это будет вам стоить,
не способные понять, что мой голос
есть нечто отличное от вас самих –
в другом мире вы не услышите его
вновь с такой ясностью,
как в зове птицы, или в крике ребёнка,
не отчетливое звучание, но только
неотступное эхо,
значение которого: прощай, прощай…
одна непрерывная нота,
связывающая нас друг с другом.
УТРЕНЯ
Прости, если скажу, что люблю тебя: сильным
постоянно лгут, ибо слабые
подвержены страху. Я не могу любить
непредставимое, а ты почти ничего
о себе не открыл: подобен ли ты боярышнику,
всегда тот же самый, всегда на том же месте,
или более схож с наперстянкой, противоречивой, сперва
выпустившей розовый шип среди маргариток на склоне,
а на следующий год – пурпурный, среди роз? Ты должен
понять, нет пользы в молчании, поощряющем верить,
что ты одновременно и боярышник, и наперстянка,
и ранимая роза, и упрямая маргаритка – остаётся думать:
ты попросту не существуешь. Это действительно то,
что ты ожидаешь от нас? В этом ли объяснение
тишины раннего утра, когда
еще не стрекочут цикады и коты
во дворе не дерутся?
СЦИЛЛА
Не я, тупица, не собственная персона, но мы, мы - волны,
своей голубизной
соперничающие с небом. Отчего
ты так высоко ценишь свой голос,
когда быть единственной
означает быть почти никем?
Смотришь вверх - для чего? чтобы услышать
эхо, подобное голосу
бога? Все вы для нас одинаковы,
одинаковые, возвышающиеся над нами, планирующие
ваши жалкие жизни: идете,
куда пошлют,
куда унесет ветер;
то один, то другой неотрывно
смотрит вниз, видит некий образ
в воде, прислушивается - к чему? Волны,
и над волнами - поющие птицы.
САД
Я не смогу сделать это снова,
даже смотреть невыносимо…
В саду под дождём
юная пара сажает
горошек на грядке, как если бы
ничем подобным никто не занимался,
не сталкивался с трудностями
и не преодолевал их.
Они не могут видеть себя,
в свежей грязи, начавшие
без всякого плана;
бледно-зелёные холмы поодаль покрыты цветами.
Она хочет остановиться,
он хочет довести до конца
работу, разделаться с этим.
Вот она коснулась его щеки
в знак примирения, пальцами
холодными от весеннего дождя;
в редкой траве вспышки пурпурного крокуса –
даже сейчас, в самом начале любви,
движение, которым она убирает руку,
таит в себе прообраз прощания,
но они думают,
что не стоит придавать значение
мимолётному жесту.
БОЯРЫШНИК
Рядом, но не
рука в руке: я наблюдаю
за вами, идущими через сад – тот,
кто не может передвигаться, умеет
замечать; мне незачем
преследовать вас:
люди оставляют
отпечатки своих чувств
повсюду – цветы
валяются на тропинке,
золотые и белые
лепестки трогает
ветер; мне незачем
быть там, где вы сейчас, в поле,
чтобы понять причину
вашей поспешности: страсть
или гнев – что ещё
могло вас заставить
бросить собранное?
ЛЮБОВЬ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ
Иногда женщине или мужчине необходимо
высказать кому-то свое отчаяние:
открыть сердце, обнажить душу -
ради такого момента и обзаводятся душами.
Снаружи - летний вечер, весь мир
залит светом луны: серебристые формы,
которые могут быть постройками или деревьями,
сад, где прячется кот, валяясь на спине в пыли,
роза, кореопсис и, в темноте, золотой
купол капитолия,
преображенный в сплав лунного свет, образ,
лишенный подробностей, миф, архетип, душа,
пронизанная огнем, светом, извлеченным
из неведомого источника, на краткое время
сияющим, пока сияет луна: камень ли, нет ли,
во многом она остается живым существом.
АПРЕЛЬ
Ничья печаль несравнима с моей -
Вам, погруженным в такие мысли,
оставляющим утомительные следы,
не место в этом саду; мужчина
демонстративно занимается прополкой,
женщина хромает, отказывается переодеться,
привести в порядок волосы.
Вы полагаете, мне есть дело
до вашей ссоры?
Хочу, чтобы вы знали:
я ожидал большего от двух созданий,
наделенных разумом - если не того,
что вы будете заботиться друг о друге,
то, по меньшей мере, понимания: печалью
отмечены вы, весь ваш род, затем,
чтобы я узнавал вас, как узнаю голубые
метки дикой сциллы, белизну
лесной фиалки.
ФИАЛКИ
Поскольку в нашем мире
всегда скрыто нечто,
маленькое и белое,
маленькое и то, что вы называете
чистое, мы не скорбим,
как ты скорбишь,
дорогая госпожа,
здесь, среди нас,
под боярышником -
каплы росы сверкают на его листьях;
мы могли бы научить тебя тому,
для чего ты пришла, но ты
стоишь на коленях и плачешь,
заламывая руки,
бедное печальное божество,
при всем своем величии не зная
ничего о природе души,
которая бессмертна:
либо вовсе ее не имеешь,
либо никогда не теряешь.
ВЕДЬМИНА ТРАВА
Нечто
непрошеное является в мир,
призывая к беспорядку.
Если вы так сильно меня ненавидите,
не трудитесь давать имя:
нужна ли
еще одна хула
в вашем языке, еще один
способ обвинить
наш род во всем что угодно -
как известно,
если вы поклоняетесь
одному богу, то и враг вам нужен
только один.
Но я не враг.
Пустая уловка не замечать того,
что происходит здесь,
на этой грядке,
маленькую парадигму
провала. Один из ваших драгоценных цветов
умирает почти каждый день,
и вы не можете успокоиться,
пока не искорените причину, то есть
то, что осталось, то, что
оказалось сильнее,
чем предмет вашего увлечения.
Вечное существование не было
предназначено ему в реальном мире.
Но зачем признавать это, когда вы можете продолжать
делать то, что всегда:
оплакивать и возводить обвинения,
всегда то и другое вместе.
Я не нуждаюсь в вашем одобрении,
чтобы выжить. Я появилась здесь первой,
прежде вас, прежде,
чем вы занялись посадками.
И я буду здесь, когда останутся
только солнце и луна, и море, и бескрайнее поле.
Я буду этим полем.
ЛЕСТНИЦА ИАКОВА
Прикованные к земле,
не тянулись бы и вы
к небу? Я обитаю
в саду госпожи. Простите меня, леди:
стремление превозмогло мою сдержанность.
Я не то, что вы хотели видеть. Но
подобно тому как мужчины и женщины
желают друг друга, я тоже желаю
знания, полученного в раю — и вот,
к вашему огорчению, голый стебель
вымахал до подоконника.
И что ожидает в конце? Голубой цветок
похожий на звезду. Никогда
не оторваться нам от земли! Не об этом ли
говорят ваши слёзы?
УТРЕНЯ
Хочешь знать, как я провожу время?
Копошусь на лужайке, якобы
занимаясь прополкой. Как тебе известно,
я не работаю всерьез, на коленях, выдирая
пучки клевера из цветочной клумбы; на поверку
я надеюсь найти некий знак, свидетельство,
что моя жизнь изменится, даже если
поиск этого знака, особого листа
среди клевера, займет вечность;
лето кончается, листья начинают
желтеть, сначала на больных деревьях -
умирание выражает себя в ярких красках;
тем временем несколько птиц продолжают
музыкальную перекличку. Что у меня в руках?
По-прежнему ничего, пустота.
Но, может быть, в этом и суть -
Продолжать без знамений?
ПЕСНЯ
Защищенный, подобно сердцу,
кроваво-красный
цветок дикой розы начинает
раскрываться на нижней ветке,
в сети переплетенной массы
огромного куста;
он расцветает на фоне тьмы,
которая и для сердца служит
постоянным фоном, тогда как
цветы повыше уже завяли и сгнили;
чтобы выжить,
он попросту делается темнее.
Но Джон возражает,
он считает, что
будь то не в поэме,
а в настоящем саду,
цветок розы не нуждался бы
в том, чтобы быть похожим
на что-либо иное:
ни на другой цветок,
ни на мрачное сердце,
пульсируя близко к земле,
полумалиновый, полубордовый.
КРАСНЫЙ МАК
Великая вещь –
не иметь ум.
Чувства, о да,
ими я наделён; они
мною правят. У меня
есть господин в небесах –
солнце; я открываюсь ему,
обнажая моё сердце,
полное огня, подобного
его собственному огню.
Чем ещё может быть такое великолепие,
как не сердцем? О мои братья и сестры,
были ли вы такими, как я, некогда,
до того, как стали людьми? Позволяли ли
вы себе открыться – единожды и до конца –
зная, что другого раза не будет?
Потому что, поистине,
я говорю сейчас так,
как это делаете вы. Я говорю,
потому что разрушен.
НЕБО И ЗЕМЛЯ
Где кончается одно, начинается другое.
Сверху — голубая полоса, под ней —
зелёная и золотая, зеленая и темно-розовая.
Джона привлекает горизонт: он хочет
то и другое, он хочет
всё сразу.
Крайности просты. Только
середина приводит в замешательство. Середина
лета — всё возможно.
То есть: жизнь никогда не кончается.
Как я могу оставить моего мужа,
в саду, предающегося
такого рода мечтаниям, с вилами в руке,
готовящегося победоносно
объявить об этом своём открытии,
в то время как палящее солнце
застыло неподвижно
целиком поглощенное
пылающими клёнами
на границе сада.
ДВЕРНОЙ ПРОЁМ
Я хотела быть неподвижной
в мире, который всегда в движении,
не в разгаре лета, но чуть раньше,
когда появляются первые бутоны
и прошлого не существует –
не в опьяняющем разгаре лета,
но поздней весной: трава
на краю сада еще не встала в полный рост,
тюльпаны не распустились –
словно ребенок застывший в дверном проёме, следящий
за теми, кто рискнул быть первым,
собранный, настороженный
неудачами других, их нерешительностью,
с неколебимой уверенностью в себе,
готовясь победить слабости,
не уступить… время,
предшествующее цветению, эпоха могущества
прежде появления дара,
прежде обладания.
ВЕЧЕРНЯ
Некогда я верила в тебя; я посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте, в стране без лета.
Это была проверка: если дерево выживет,
значит, ты существуешь.
Следуя моей логике, тебя нет. Или ты пребываешь
исключительно в местах с более тёплым климатом,
в жгучей Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где выращивают невообразимые
абрикосы и прихотливые персики. Вероятно,
они видят твоё лицо там, в Сицилии; у нас –
разве что подол твоего одеяния. Я должна заставлять себя
делиться с Джоном и Ноахом выращенными помидорами.
Если где-то в другом мире есть справедливость,
те, кого природа принуждает
к умеренности, должны получить
львиную долю от всех вещей,
предметов вожделения – жадность,
обращённая в хвалу тебе. И никто не восхваляет
ревностней, чем я, с такой мучительно сдерживаемой
страстью; никто не достоин больше, чем я,
сидеть по правую руку, если таковая существует,
вкушая от скоропортящейся, но бессмертной смоковницы,
которой странствия не под силу.
КОНЕЦ ЛЕТА
После того, как все вещи открылись мне,
пустота открылась мне.
Есть предел наслаждению,
которое я могу испытывать в формах.
В этом я отличен от вас -
я не воплощаюсь в теле,
я не нуждаюсь
в убежище вне самого себя.
Мои бедные духом
создания, вы оказались
так ограниченны;
под конец в вас оказалось
слишком мало сходства со мной,
чтобы радовать.
И так непреклонны -
за свое исчезновение
вы хотите платы
чем-нибудь земным,
каким-нибудь сувениром, как прежде
награждались за труд:
писец получал
серебром, пастух - ячменем,
хотя не земля
пребывает, не эти
комочки материи.
Если бы вы открыли глаза,
то увидели меня, увидели
пустоту небес
и, словно их отражение,
безжизненные поля, покрытые снегом;
затем - ослепительный свет,
не заслоненный материей.
ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА
Ты думал, мы не знаем, но мы знали:
дети знают это. Не отворачивайся –
мы научились
лгать, чтобы умиротворить тебя. Я помню
солнечный день ранней весной, берег реки
усыпанный барвинком. Я помню
мы с братом лежали на лугу, касаясь друг друга.
Не отворачивайся; мы пытались забыть,
чтобы утешить тебя. Мы подражали тебе, повторяя
условия нашего наказания. Я помню
немногое, смутно: обман начинается
с забывчивости. Я помню цветы,
росшие под боярышником, чашечки
диких гиацинтов. Не всё, но достаточно,
чтобы знать – ты существуешь: кто ещё мог посеять
недоверие между сестрой и братом как не тот,
кто извлёк из этого пользу, к кому, одинокие, мы обратились?
Кто еще мог завидовать прочности наших уз настолько,
чтобы нас уверять, что не землю,
а небеса мы теряем.
БЕЛАЯ РОЗА
Это и есть земля? Тогда
мне здесь не место.
Кто ты, в горящем окне,
затененном поблескивающими листьями
черной калины?
Я не смогу продержаться дольше лета,
а ты сумеешь?
Ночью тонкие ветви дерева
шевелятся и шелестят у окна.
Объясни мне мою жизнь, не подающий знака,
я взываю к тебе в ночи:
тело служит мне голосом,
я не могу, как ты,
раствориться в молчании -
Холодным утром
над темной землей
откликается эхом моего голоса
белизна, поглощаемая тьмой неуклонно,
как будто ты, наконец, подаешь мне знак,
что и ты не сумеешь здесь выжить,
или что ты не есть свет, к которому я взывала,
но тьма позади него.
ПРЕСКАЙЛ
У каждого в жизни бывает момент или два.
Комната где-нибудь на берегу океана или в горах.
Тарелка с абрикосами на столе,
косточки в белой пепельнице.
Как и все образы, эти были условиями соглашения:
солнечный луч на твоей щеке,
моя пальцы, прижатые к твоим губам.
бело-голубые стены, бюро с облупившейся краской.
Комната должно быть ещё существует,
на четвертом этаже,
с балконом, выходящим на океан.
Квадратная комната, простыня свисает с края кровати.
Она не вернулась обратно в пустоту, в реальность.
В открытое окно струится морской воздух,
пахнущий йодом.
Рано утром мужчина кричит мальчику,
чтобы тот выходил из воды.
Маленький мальчик —
ему должно быть лет двадцать сейчас.
Вокруг твоего лица космы влажных волос
с каштановой прядью.
Кисея занавески серебристо мерцает.
В тяжелом кувшине — белые пионы.
ЗАКАТ
Я радуюсь, когда слышу
твой голос, обращенный ко мне
даже в минуты отчаяния; я печалюсь,
что не могу ответить
на доступном тебе языке.
У тебя нет доверия к речи,
поэтому прибегаешь
к символам, хотя
их точное толкование тебе недоступно.
И все же твой голос достигает меня,
и я всегда отвечаю,
мой гнев проходит,
как проходит зима.. Мой отклик
должен быть очевиден для тебя
в дуновении летнего вечера
и в словах, что становятся
твоим собственным ответом.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Пришло время для отдыха; у тебя сегодня
было достаточно волнений.
Сумерки, ранний вечер. Светлячки
в комнате вспыхивают то тут, то там, то тут, то там,
и сладость лета вливается в открытое окно.
Не думай об этих вещах. Прислушайся
к моему дыханию, твое собственное дыхание,
словно светлячок, каждый выдох -
вспышка, в которой появляется мир.
Я долго пел тебе летней ночью.
Я завоюю тебя под конец: мир не может дать тебе
такой поддержки.
Ты должна научиться любить меня. Люди должны
научиться любить
темноту и безмолвие.
СЕНТЯБРЬСКИЕ СУМЕРКИ
Я собрал вас вместе,
я могу обойтись без вас.
Я устал от тебя, хаос
мира живущих:
непроходима граница
между вами и мной.
Я вызвал вас к жизни
движением уст,
мановением моего мизинца:
искрящуюся голубизну
дикой астры, цветение
лилии, огромной,
с золотыми прожилками, -
вы приходите и уходите: со временем
я забываю ваши имена.
Приходите и уходите, в каждом
какой-нибудь изъян, несовершенство:
вы пригодны для одно-единственной
жизни, не более того.
Я собрал вас вместе;
я могу стереть вас,
как если бы это был набросок,
упражнение,
ибо я завершил вас, образы
неизбывной печали.
ЗОЛОТАЯ ЛИЛИЯ
Я чувствую,
что умираю, и знаю, что
эти слова - последние, мне
не выжить в земле, не быть снова
вызволенной из нее
в виде ростка с приставшими
к ребрам комками грязи. Я взываю к тебе,
отец и господин: окружающие,
мои собратья, теряют силы, думая -
ты не видишь. Откуда мы знаем,
что ты видишь,
если ты не спасаешь нас?
В летних сумерках достаточно ли близко
ты находишься, чтобы почувствовать
ужас, владеющий твоим чадом? Или
ты не отец мне,
ты, кто меня взрастил?
БЕЛЫЕ ЛИЛИИ
Для мужчины и женщины
возделанный ими сад подобен
звёздному ложу, здесь они
медлят летним вечером –
но становится зябко и внезапно
их охватывает страх: это
может кончиться, подвергнуться
опустошению. Всё, всё
может быть утрачено;
в душистом воздухе бесцельно
вздымаются узкие колонны, за ними
волнующееся море маков –
Тише, любимый. Мне безразлично,
сколько лет отпущено до возвращения:
этим летом нам предстала вечность.
Я чувствую твои руки хоронят меня,
чтобы её великолепие открылось.
ГОРЕ ЦИРЦЕИ
В конце концов
я открылась твоей жене так,
как это делают боги, в ее доме
на Итаке: голосом
без тела. Она
застыла над ткацким станком, повернулась
сперва направо, потом налево,
хотя, понятное дело, бессмысленно было
искать источник этого звука среди
реальных вещей. Вряд ли
она вернется к своему станку
после того, что услышала. Когда
увидишь ее снова, скажи ей,
что так прощаются боги.
Если я всегда в ее мыслях -
я всегда с тобой.
ВРЕМЯ
Сначала - всегда - слишком много; потом - слишком мало.
Детство: болезнь.
У постели маленький колокольчик,
Невидимой нитью связанный с мамой.
Болезнь, серый дождь. Собаки спали, пережидая непогоду,
в ногах постели; кажется, они поняли главное
про детство: лучше не обзаводиться сознанием.
Дождь оставлял серые потеки на стеклах.
Я сидела с книжкой, рядом со мной - колокольчик.
Я училась прислушиваться к голосу, не слыша голоса.
Не видя знамений, я избрала жизнь в духе.
Дождь то припускал, то затихал -
Месяц за месяцем, в пространстве единого дня.
Вещи становились снами; сны становились вещами.
Затем я выздоровела; колокольчик снова убрали в шкаф.
Дождь кончился. Собаки рвались на прогулку,
Нетерпеливо пыхтели у дверей.
Я выздоровела; я стала взрослой.
И время потекло дальше; словно ручьи во время дождя -
Так много, так быстро, громада, которую не сдвинуть.
Я была ребенком, жившим в полусне.
Я болела; я была защищена.
И я жила в мире духа,
В мире серого дождя -
Забытого, оживающего в воспоминаниях.
Затем внезапно засияло солнце,
И время потекло дальше - даже когда его почти не осталось.
И виденное стало воспоминанием,
воспоминание - видимым.
Тексты из книги "Дикий Ирис" - в переводах Бориса Кокотова
В конце страдания
появилась дверь.
Выслушайте меня:
то, что вы называете смертью,
я помню.
Сверху шорохи, колыхание ветвей.
И – провал. Тусклое солнце
мерцает над голой поверхностью.
Страшно,
оставаясь сознанием,
быть похороненным в чёрной земле.
Но это прошло. То, чего вы боитесь,
быть душой, погружённой в молчание,
кончилось внезапно; земля
чуть подалась – первое, что различаю:
птицы, мелькающие в низком кустарнике.
Вы, не помнящие
переход из другого мира,
слышите, я снова могу говорить;
возвращающийся из забвения
возвращается, чтобы найти свой голос.
Из центра моей жизни забил
могучий фонтан – глубокие синие
тени на морской лазури.
УТРЕНЯ
Солнце сияет; рядом с почтовым ящиком листья
березы с раздвоенным стволом похожи на плавники.
Внизу - пустотелые стебли белых нарциссов,
Айс Уингс, Кантартрис;
темные листья лесных фиалок. Ноах говорит:
страдающие депрессией ненавидят весну – отсутствие
баланса между внутренним и внешним. В моем
случае – иначе: подавлена, да, но в каком-то смысле
страстно привязана к этому дереву; почти
спокойна, сидя в развилке ствола
под моросящим дождем,
почти способна ощущать
пенящийся внутри ствола сок. Ноах говорит:
это заблуждение депрессивных, отождествляющих себя
с деревом, в то время как беззаботный
блуждает по саду, как слетевший лист –
символ части, а не целого.
УТРЕНЯ
Недостижимый отец, когда мы были
изгнаны из рая, ты создал
копию, место, чьё отличие
заключалось в его назначении:
преподать нам урок; в остальном –
полное сходство: красота там и здесь,
красота без изъяна. Одно неясно:
в чем состоял урок? Предоставленные
самим себе, мы изнуряли друг друга. Настали
беспросветные годы; поочерёдно
мы трудились в саду; слёзы
наполнили наши глаза, когда
лепестки затуманили землю,
тёмно-красные, нежно-розовые –
мы не думали о тебе,
кому учились поклоняться.
Мы просто знали: человек не может любить
только то, что отвечает любовью.
ЛАМИУМ
Если у вас холодное сердце, вы живете
так, как живу я, стелясь по камням,
в тени громадных клёнов.
Солнце едва касается меня.
Ранней весной оно восходит, далёкое.
Затем появляются листья и заслоняют его. Я ощущаю
как оно поблескивает сквозь них, рассеянно,
словно некто, постукивающий ложечкой по бокалу.
Живущим нужен свет,
но не в равной мере. Некоторые из нас
излучают собственный: серебристый лист –
словно нехоженная тропа, озеро
серебра во тьме под нависшими клёнами.
Но вы знаете это.
Вам и другим, кто полагает,
что живет ради истины и, возможно, любви,
знаком этот холод.
ПОДСНЕЖНИКИ
Известно ли вам, что было со мной? Вам знакомо
отчаяние – вы должны
понимать, что такое зима.
Я не рассчитывал выжить
в тесной земле. Я не рассчитывал
снова проснуться, ощутить
во влажной почве моё тело,
способное к отклику, всё ещё
помнящее, как открыться
холодному свету
ранней весны –
с испугом, да, но вновь среди вас,
с отчаянным криком радости
на холодном ветру нового мира.
ЯСНОЕ УТРО
Я наблюдал за вами достаточно долго,
чтобы говорить, как сочту нужным.
Я потакал вашим вкусам, терпеливо изучая
ваши привычки, обращаясь
только через посредников: земные предметы
для вас предпочтительней -
усики
синего ломоноса, свет
раннего вечера.
Вы не смогли бы услышать
голос, подобный моему, безразличный
к предметам, которым вы второпях присвоили имена,
ваши уста -
крошечные овалы благоговенья.
Все это время
я оправдывал вашу ограниченность, полагая,
рано или поздно вы прозреете,
материя не будет всецело поглощать ваш взор -
цветы ломоноса,
красующиеся в окне веранды.
Больше я не намерен
ограничивать себя образами;
вы считаете своим правом
оспаривать мое значение,
но я готов принудить вас
увидеть вещи в истинном свете.
ВЕСЕННИЙ СНЕГ
Посмотри на ночное небо:
во мне — две сущности, два рода могущества.
Я нахожусь здесь, рядом с вами, в окне,
наблюдая за вами. Вчера
луна поднялась над влажной землёй в саду.
Сегодня земля блестит словно луна,
словно мертвая материя под коркой света.
Можете закрыть глаза.
Я слышал ваши мольбы и мольбы, звучавшие раньше,
и требование, заключенное в них.
Я показал вам то, что вы ищите:
не веру, но капитуляцию перед
властью, полагающейся на насилие.
КОНЕЦ ЗИМЫ
Над застывшим миром вскрикнула птица,
проснушись в одиночестве среди чёрных ветвей.
Вы хотели родиться; Я позволил вам родиться.
Разве когда-либо моя печаль
препятствовала вашим желаниям?
Стремящиеся вперёд,
туда, где свет перемешен с тьмой,
жаждущие ярких ощущений,
как если бы вы были новым существом,
желающим выразить себя,
полные жизни, полные блеска,
ни на миг не задумывающиеся о том,
чего это будет вам стоить,
не способные понять, что мой голос
есть нечто отличное от вас самих –
в другом мире вы не услышите его
вновь с такой ясностью,
как в зове птицы, или в крике ребёнка,
не отчетливое звучание, но только
неотступное эхо,
значение которого: прощай, прощай…
одна непрерывная нота,
связывающая нас друг с другом.
УТРЕНЯ
Прости, если скажу, что люблю тебя: сильным
постоянно лгут, ибо слабые
подвержены страху. Я не могу любить
непредставимое, а ты почти ничего
о себе не открыл: подобен ли ты боярышнику,
всегда тот же самый, всегда на том же месте,
или более схож с наперстянкой, противоречивой, сперва
выпустившей розовый шип среди маргариток на склоне,
а на следующий год – пурпурный, среди роз? Ты должен
понять, нет пользы в молчании, поощряющем верить,
что ты одновременно и боярышник, и наперстянка,
и ранимая роза, и упрямая маргаритка – остаётся думать:
ты попросту не существуешь. Это действительно то,
что ты ожидаешь от нас? В этом ли объяснение
тишины раннего утра, когда
еще не стрекочут цикады и коты
во дворе не дерутся?
СЦИЛЛА
Не я, тупица, не собственная персона, но мы, мы - волны,
своей голубизной
соперничающие с небом. Отчего
ты так высоко ценишь свой голос,
когда быть единственной
означает быть почти никем?
Смотришь вверх - для чего? чтобы услышать
эхо, подобное голосу
бога? Все вы для нас одинаковы,
одинаковые, возвышающиеся над нами, планирующие
ваши жалкие жизни: идете,
куда пошлют,
куда унесет ветер;
то один, то другой неотрывно
смотрит вниз, видит некий образ
в воде, прислушивается - к чему? Волны,
и над волнами - поющие птицы.
САД
Я не смогу сделать это снова,
даже смотреть невыносимо…
В саду под дождём
юная пара сажает
горошек на грядке, как если бы
ничем подобным никто не занимался,
не сталкивался с трудностями
и не преодолевал их.
Они не могут видеть себя,
в свежей грязи, начавшие
без всякого плана;
бледно-зелёные холмы поодаль покрыты цветами.
Она хочет остановиться,
он хочет довести до конца
работу, разделаться с этим.
Вот она коснулась его щеки
в знак примирения, пальцами
холодными от весеннего дождя;
в редкой траве вспышки пурпурного крокуса –
даже сейчас, в самом начале любви,
движение, которым она убирает руку,
таит в себе прообраз прощания,
но они думают,
что не стоит придавать значение
мимолётному жесту.
БОЯРЫШНИК
Рядом, но не
рука в руке: я наблюдаю
за вами, идущими через сад – тот,
кто не может передвигаться, умеет
замечать; мне незачем
преследовать вас:
люди оставляют
отпечатки своих чувств
повсюду – цветы
валяются на тропинке,
золотые и белые
лепестки трогает
ветер; мне незачем
быть там, где вы сейчас, в поле,
чтобы понять причину
вашей поспешности: страсть
или гнев – что ещё
могло вас заставить
бросить собранное?
ЛЮБОВЬ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ
Иногда женщине или мужчине необходимо
высказать кому-то свое отчаяние:
открыть сердце, обнажить душу -
ради такого момента и обзаводятся душами.
Снаружи - летний вечер, весь мир
залит светом луны: серебристые формы,
которые могут быть постройками или деревьями,
сад, где прячется кот, валяясь на спине в пыли,
роза, кореопсис и, в темноте, золотой
купол капитолия,
преображенный в сплав лунного свет, образ,
лишенный подробностей, миф, архетип, душа,
пронизанная огнем, светом, извлеченным
из неведомого источника, на краткое время
сияющим, пока сияет луна: камень ли, нет ли,
во многом она остается живым существом.
АПРЕЛЬ
Ничья печаль несравнима с моей -
Вам, погруженным в такие мысли,
оставляющим утомительные следы,
не место в этом саду; мужчина
демонстративно занимается прополкой,
женщина хромает, отказывается переодеться,
привести в порядок волосы.
Вы полагаете, мне есть дело
до вашей ссоры?
Хочу, чтобы вы знали:
я ожидал большего от двух созданий,
наделенных разумом - если не того,
что вы будете заботиться друг о друге,
то, по меньшей мере, понимания: печалью
отмечены вы, весь ваш род, затем,
чтобы я узнавал вас, как узнаю голубые
метки дикой сциллы, белизну
лесной фиалки.
ФИАЛКИ
Поскольку в нашем мире
всегда скрыто нечто,
маленькое и белое,
маленькое и то, что вы называете
чистое, мы не скорбим,
как ты скорбишь,
дорогая госпожа,
здесь, среди нас,
под боярышником -
каплы росы сверкают на его листьях;
мы могли бы научить тебя тому,
для чего ты пришла, но ты
стоишь на коленях и плачешь,
заламывая руки,
бедное печальное божество,
при всем своем величии не зная
ничего о природе души,
которая бессмертна:
либо вовсе ее не имеешь,
либо никогда не теряешь.
ВЕДЬМИНА ТРАВА
Нечто
непрошеное является в мир,
призывая к беспорядку.
Если вы так сильно меня ненавидите,
не трудитесь давать имя:
нужна ли
еще одна хула
в вашем языке, еще один
способ обвинить
наш род во всем что угодно -
как известно,
если вы поклоняетесь
одному богу, то и враг вам нужен
только один.
Но я не враг.
Пустая уловка не замечать того,
что происходит здесь,
на этой грядке,
маленькую парадигму
провала. Один из ваших драгоценных цветов
умирает почти каждый день,
и вы не можете успокоиться,
пока не искорените причину, то есть
то, что осталось, то, что
оказалось сильнее,
чем предмет вашего увлечения.
Вечное существование не было
предназначено ему в реальном мире.
Но зачем признавать это, когда вы можете продолжать
делать то, что всегда:
оплакивать и возводить обвинения,
всегда то и другое вместе.
Я не нуждаюсь в вашем одобрении,
чтобы выжить. Я появилась здесь первой,
прежде вас, прежде,
чем вы занялись посадками.
И я буду здесь, когда останутся
только солнце и луна, и море, и бескрайнее поле.
Я буду этим полем.
ЛЕСТНИЦА ИАКОВА
Прикованные к земле,
не тянулись бы и вы
к небу? Я обитаю
в саду госпожи. Простите меня, леди:
стремление превозмогло мою сдержанность.
Я не то, что вы хотели видеть. Но
подобно тому как мужчины и женщины
желают друг друга, я тоже желаю
знания, полученного в раю — и вот,
к вашему огорчению, голый стебель
вымахал до подоконника.
И что ожидает в конце? Голубой цветок
похожий на звезду. Никогда
не оторваться нам от земли! Не об этом ли
говорят ваши слёзы?
УТРЕНЯ
Хочешь знать, как я провожу время?
Копошусь на лужайке, якобы
занимаясь прополкой. Как тебе известно,
я не работаю всерьез, на коленях, выдирая
пучки клевера из цветочной клумбы; на поверку
я надеюсь найти некий знак, свидетельство,
что моя жизнь изменится, даже если
поиск этого знака, особого листа
среди клевера, займет вечность;
лето кончается, листья начинают
желтеть, сначала на больных деревьях -
умирание выражает себя в ярких красках;
тем временем несколько птиц продолжают
музыкальную перекличку. Что у меня в руках?
По-прежнему ничего, пустота.
Но, может быть, в этом и суть -
Продолжать без знамений?
ПЕСНЯ
Защищенный, подобно сердцу,
кроваво-красный
цветок дикой розы начинает
раскрываться на нижней ветке,
в сети переплетенной массы
огромного куста;
он расцветает на фоне тьмы,
которая и для сердца служит
постоянным фоном, тогда как
цветы повыше уже завяли и сгнили;
чтобы выжить,
он попросту делается темнее.
Но Джон возражает,
он считает, что
будь то не в поэме,
а в настоящем саду,
цветок розы не нуждался бы
в том, чтобы быть похожим
на что-либо иное:
ни на другой цветок,
ни на мрачное сердце,
пульсируя близко к земле,
полумалиновый, полубордовый.
КРАСНЫЙ МАК
Великая вещь –
не иметь ум.
Чувства, о да,
ими я наделён; они
мною правят. У меня
есть господин в небесах –
солнце; я открываюсь ему,
обнажая моё сердце,
полное огня, подобного
его собственному огню.
Чем ещё может быть такое великолепие,
как не сердцем? О мои братья и сестры,
были ли вы такими, как я, некогда,
до того, как стали людьми? Позволяли ли
вы себе открыться – единожды и до конца –
зная, что другого раза не будет?
Потому что, поистине,
я говорю сейчас так,
как это делаете вы. Я говорю,
потому что разрушен.
НЕБО И ЗЕМЛЯ
Где кончается одно, начинается другое.
Сверху — голубая полоса, под ней —
зелёная и золотая, зеленая и темно-розовая.
Джона привлекает горизонт: он хочет
то и другое, он хочет
всё сразу.
Крайности просты. Только
середина приводит в замешательство. Середина
лета — всё возможно.
То есть: жизнь никогда не кончается.
Как я могу оставить моего мужа,
в саду, предающегося
такого рода мечтаниям, с вилами в руке,
готовящегося победоносно
объявить об этом своём открытии,
в то время как палящее солнце
застыло неподвижно
целиком поглощенное
пылающими клёнами
на границе сада.
ДВЕРНОЙ ПРОЁМ
Я хотела быть неподвижной
в мире, который всегда в движении,
не в разгаре лета, но чуть раньше,
когда появляются первые бутоны
и прошлого не существует –
не в опьяняющем разгаре лета,
но поздней весной: трава
на краю сада еще не встала в полный рост,
тюльпаны не распустились –
словно ребенок застывший в дверном проёме, следящий
за теми, кто рискнул быть первым,
собранный, настороженный
неудачами других, их нерешительностью,
с неколебимой уверенностью в себе,
готовясь победить слабости,
не уступить… время,
предшествующее цветению, эпоха могущества
прежде появления дара,
прежде обладания.
ВЕЧЕРНЯ
Некогда я верила в тебя; я посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте, в стране без лета.
Это была проверка: если дерево выживет,
значит, ты существуешь.
Следуя моей логике, тебя нет. Или ты пребываешь
исключительно в местах с более тёплым климатом,
в жгучей Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где выращивают невообразимые
абрикосы и прихотливые персики. Вероятно,
они видят твоё лицо там, в Сицилии; у нас –
разве что подол твоего одеяния. Я должна заставлять себя
делиться с Джоном и Ноахом выращенными помидорами.
Если где-то в другом мире есть справедливость,
те, кого природа принуждает
к умеренности, должны получить
львиную долю от всех вещей,
предметов вожделения – жадность,
обращённая в хвалу тебе. И никто не восхваляет
ревностней, чем я, с такой мучительно сдерживаемой
страстью; никто не достоин больше, чем я,
сидеть по правую руку, если таковая существует,
вкушая от скоропортящейся, но бессмертной смоковницы,
которой странствия не под силу.
КОНЕЦ ЛЕТА
После того, как все вещи открылись мне,
пустота открылась мне.
Есть предел наслаждению,
которое я могу испытывать в формах.
В этом я отличен от вас -
я не воплощаюсь в теле,
я не нуждаюсь
в убежище вне самого себя.
Мои бедные духом
создания, вы оказались
так ограниченны;
под конец в вас оказалось
слишком мало сходства со мной,
чтобы радовать.
И так непреклонны -
за свое исчезновение
вы хотите платы
чем-нибудь земным,
каким-нибудь сувениром, как прежде
награждались за труд:
писец получал
серебром, пастух - ячменем,
хотя не земля
пребывает, не эти
комочки материи.
Если бы вы открыли глаза,
то увидели меня, увидели
пустоту небес
и, словно их отражение,
безжизненные поля, покрытые снегом;
затем - ослепительный свет,
не заслоненный материей.
ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА
Ты думал, мы не знаем, но мы знали:
дети знают это. Не отворачивайся –
мы научились
лгать, чтобы умиротворить тебя. Я помню
солнечный день ранней весной, берег реки
усыпанный барвинком. Я помню
мы с братом лежали на лугу, касаясь друг друга.
Не отворачивайся; мы пытались забыть,
чтобы утешить тебя. Мы подражали тебе, повторяя
условия нашего наказания. Я помню
немногое, смутно: обман начинается
с забывчивости. Я помню цветы,
росшие под боярышником, чашечки
диких гиацинтов. Не всё, но достаточно,
чтобы знать – ты существуешь: кто ещё мог посеять
недоверие между сестрой и братом как не тот,
кто извлёк из этого пользу, к кому, одинокие, мы обратились?
Кто еще мог завидовать прочности наших уз настолько,
чтобы нас уверять, что не землю,
а небеса мы теряем.
БЕЛАЯ РОЗА
Это и есть земля? Тогда
мне здесь не место.
Кто ты, в горящем окне,
затененном поблескивающими листьями
черной калины?
Я не смогу продержаться дольше лета,
а ты сумеешь?
Ночью тонкие ветви дерева
шевелятся и шелестят у окна.
Объясни мне мою жизнь, не подающий знака,
я взываю к тебе в ночи:
тело служит мне голосом,
я не могу, как ты,
раствориться в молчании -
Холодным утром
над темной землей
откликается эхом моего голоса
белизна, поглощаемая тьмой неуклонно,
как будто ты, наконец, подаешь мне знак,
что и ты не сумеешь здесь выжить,
или что ты не есть свет, к которому я взывала,
но тьма позади него.
ПРЕСКАЙЛ
У каждого в жизни бывает момент или два.
Комната где-нибудь на берегу океана или в горах.
Тарелка с абрикосами на столе,
косточки в белой пепельнице.
Как и все образы, эти были условиями соглашения:
солнечный луч на твоей щеке,
моя пальцы, прижатые к твоим губам.
бело-голубые стены, бюро с облупившейся краской.
Комната должно быть ещё существует,
на четвертом этаже,
с балконом, выходящим на океан.
Квадратная комната, простыня свисает с края кровати.
Она не вернулась обратно в пустоту, в реальность.
В открытое окно струится морской воздух,
пахнущий йодом.
Рано утром мужчина кричит мальчику,
чтобы тот выходил из воды.
Маленький мальчик —
ему должно быть лет двадцать сейчас.
Вокруг твоего лица космы влажных волос
с каштановой прядью.
Кисея занавески серебристо мерцает.
В тяжелом кувшине — белые пионы.
ЗАКАТ
Я радуюсь, когда слышу
твой голос, обращенный ко мне
даже в минуты отчаяния; я печалюсь,
что не могу ответить
на доступном тебе языке.
У тебя нет доверия к речи,
поэтому прибегаешь
к символам, хотя
их точное толкование тебе недоступно.
И все же твой голос достигает меня,
и я всегда отвечаю,
мой гнев проходит,
как проходит зима.. Мой отклик
должен быть очевиден для тебя
в дуновении летнего вечера
и в словах, что становятся
твоим собственным ответом.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Пришло время для отдыха; у тебя сегодня
было достаточно волнений.
Сумерки, ранний вечер. Светлячки
в комнате вспыхивают то тут, то там, то тут, то там,
и сладость лета вливается в открытое окно.
Не думай об этих вещах. Прислушайся
к моему дыханию, твое собственное дыхание,
словно светлячок, каждый выдох -
вспышка, в которой появляется мир.
Я долго пел тебе летней ночью.
Я завоюю тебя под конец: мир не может дать тебе
такой поддержки.
Ты должна научиться любить меня. Люди должны
научиться любить
темноту и безмолвие.
СЕНТЯБРЬСКИЕ СУМЕРКИ
Я собрал вас вместе,
я могу обойтись без вас.
Я устал от тебя, хаос
мира живущих:
непроходима граница
между вами и мной.
Я вызвал вас к жизни
движением уст,
мановением моего мизинца:
искрящуюся голубизну
дикой астры, цветение
лилии, огромной,
с золотыми прожилками, -
вы приходите и уходите: со временем
я забываю ваши имена.
Приходите и уходите, в каждом
какой-нибудь изъян, несовершенство:
вы пригодны для одно-единственной
жизни, не более того.
Я собрал вас вместе;
я могу стереть вас,
как если бы это был набросок,
упражнение,
ибо я завершил вас, образы
неизбывной печали.
ЗОЛОТАЯ ЛИЛИЯ
Я чувствую,
что умираю, и знаю, что
эти слова - последние, мне
не выжить в земле, не быть снова
вызволенной из нее
в виде ростка с приставшими
к ребрам комками грязи. Я взываю к тебе,
отец и господин: окружающие,
мои собратья, теряют силы, думая -
ты не видишь. Откуда мы знаем,
что ты видишь,
если ты не спасаешь нас?
В летних сумерках достаточно ли близко
ты находишься, чтобы почувствовать
ужас, владеющий твоим чадом? Или
ты не отец мне,
ты, кто меня взрастил?
БЕЛЫЕ ЛИЛИИ
Для мужчины и женщины
возделанный ими сад подобен
звёздному ложу, здесь они
медлят летним вечером –
но становится зябко и внезапно
их охватывает страх: это
может кончиться, подвергнуться
опустошению. Всё, всё
может быть утрачено;
в душистом воздухе бесцельно
вздымаются узкие колонны, за ними
волнующееся море маков –
Тише, любимый. Мне безразлично,
сколько лет отпущено до возвращения:
этим летом нам предстала вечность.
Я чувствую твои руки хоронят меня,
чтобы её великолепие открылось.
ГОРЕ ЦИРЦЕИ
В конце концов
я открылась твоей жене так,
как это делают боги, в ее доме
на Итаке: голосом
без тела. Она
застыла над ткацким станком, повернулась
сперва направо, потом налево,
хотя, понятное дело, бессмысленно было
искать источник этого звука среди
реальных вещей. Вряд ли
она вернется к своему станку
после того, что услышала. Когда
увидишь ее снова, скажи ей,
что так прощаются боги.
Если я всегда в ее мыслях -
я всегда с тобой.
ВРЕМЯ
Сначала - всегда - слишком много; потом - слишком мало.
Детство: болезнь.
У постели маленький колокольчик,
Невидимой нитью связанный с мамой.
Болезнь, серый дождь. Собаки спали, пережидая непогоду,
в ногах постели; кажется, они поняли главное
про детство: лучше не обзаводиться сознанием.
Дождь оставлял серые потеки на стеклах.
Я сидела с книжкой, рядом со мной - колокольчик.
Я училась прислушиваться к голосу, не слыша голоса.
Не видя знамений, я избрала жизнь в духе.
Дождь то припускал, то затихал -
Месяц за месяцем, в пространстве единого дня.
Вещи становились снами; сны становились вещами.
Затем я выздоровела; колокольчик снова убрали в шкаф.
Дождь кончился. Собаки рвались на прогулку,
Нетерпеливо пыхтели у дверей.
Я выздоровела; я стала взрослой.
И время потекло дальше; словно ручьи во время дождя -
Так много, так быстро, громада, которую не сдвинуть.
Я была ребенком, жившим в полусне.
Я болела; я была защищена.
И я жила в мире духа,
В мире серого дождя -
Забытого, оживающего в воспоминаниях.
Затем внезапно засияло солнце,
И время потекло дальше - даже когда его почти не осталось.
И виденное стало воспоминанием,
воспоминание - видимым.
Тексты из книги "Дикий Ирис" - в переводах Бориса Кокотова
Комментариев нет:
Отправить комментарий